Вот Афанасий и погорел на собственных технических ухищрениях.
Однажды муж пришел домой несколько раньше, но на второй уровень квартиры к жене подниматься не стал, а включил компьютер…
Как раз в этот момент на компьютер шла трансляция с установленных Фокиным по всему дому камер, и бизнесмен мог лицезреть, как его жена восторженно кувыркалась в Постели с каким-то здоровяком.
Муж оценил стать амбала, его габариты и мускулатуру, не стал вмешиваться, а просто вызвал охрану.
Правда, и из этого много толку не вышло: двое охранников попали в больницу с многочисленными ссадинами, черепно-мозговыми травмами, переломами костей и ребер, а третий вообще угодил в реанимацию, потому как Афанасий просто выкинул его из окна третьего этажа.
Дело замяли, потому что предприниматель, естественно, не хотел предавать его широкой огласке, но проблем у Афанасия было немало.
Еще бы…
Из детективов его, разумеется, поперли, и Анатолий Григорьевич пристроил Афанасия в охранное агентство, после заключения контракта с которым Фокина отправили охранять оптовую базу, строго-настрого предупредив, что еще одна выходка — и он так легко не отделается.
Но это было еще не все: основные неприятности ожидали его впереди.
И не только его, а и Владимира Свиридова.
Однажды днем, когда Фокин шел на обед вместе с честно и неприметно работающим в «Шерифе» Свиридовым, возле них тормознула машина, и из нее вышел улыбающийся молодой человек в черной джинсовой — несмотря на весьма теплую погоду, установившуюся в связи с наступлением бабьего лета, — рубашке и произнес:
— Добрый день, господа. Петербургское УФСБ, капитан Косовский. Будьте добры сесть в мою машину.
Свиридов недоуменно поднял брови, а Фокин поставил на бордюр только что допитую им бутылку пива и спросил:
— А в чем дело, таинственный товарищ из ФСБ?
— Свиридов Владимир Антонович и Фокин Афанасий Сергеевич, не так ли?
— Так.
— Тогда садитесь в машину; Вас хочет видеть мой шеф. Нет, расстреливать вас пока не будут: все-таки президентская амнистия. Но побеседовать хотят.
— Ага, старая добрая методика Юрия Владимировича, — передернув плечами, сказал Владимир. — Ну да ладно. Поехали, Афоня.
— Какого еще Юрия Владимировича? — настороженно спросил Косовский.
— Ну не Никулина же. Андропов Юрий Владимирович — был такой деятель ленинского типа.
— Ладно, садитесь в машину… разговорчивые.
…В большом полупустом кабинете из мебели находились только огромный дубовый стол с телефонами, несколько стульев, два высоченных, до потолка, четырехметровых шкафа и секретер.
Возле секретера — массивный сейф за занавеской.
За столом сидел мрачного вида мужчина в неброском сером пиджаке и что-то писал.
При появлении Косовского, Свиридова и Фокина он поднял голову и негромко проговорил:
— Присаживайтесь, господа.
Ишь ты, «господа». Как будто не в стенах госбезопасности, а на светском балу. Только там не «присаживайтесь», а, наоборот, «кавалеры приглашают дам».
У невзрачного мужчины был глухой бесцветный голос, да и сам он был какой-то бесцветный, неяркий, незапоминающийся. Но в глазах — тусклых, блекло-серых — мерцала холодная, проницательная насмешка. Вероятно, такими раньше и были наиболее влиятельные партийные функционеры, «серые кардиналы» КПСС.
Косовский незаметно вышел, а Свиридов и Фокин остались наедине с серым человеком.
— Меня зовут Константин Ильич, — сказал серый мужчина. — Вам же представляться нет надобности.
— Восемнадцать лет с конфискацией имущества за убиение таракана, — меланхолично сказал Фокин, еле заметно подталкивая в бок Свиридова.
— Простите?
— Да нет, это я так… лирическое отступление. Просто присутствующий тут Владимир Антонович совершенствуется в стрельбе из пневматического пистолета, приплющивая тараканов к обоям.
Константин Ильич усмехнулся:
— Я думаю, что Владимиру Антоновичу нет особой надобности стрелять по тараканам: его искусство достаточно высоко, чтобы прибегать к таким ухищрениям. Но мы отклонились от темы, господа.
Константин Ильич постучал по столу полусогнутым тонким пальцем, а потом заговорил отрывисто и сухо:
— Мне прекрасно известны ваши биографии, в особенности то, что относится к последнему периоду вашей жизни. Содержательно и поучительно… Что тут еще сказать? И потому буду краток: думаю, что, вы не удивитесь, если я предложу вам сотрудничать с нами.
Он помолчал некоторое время, выжидательно посмотрел на насторожившихся друзей, и продолжал:
— Только не надо говорить: гэбэ берет вас под колпак. Не нужно словоблудия. Спецов вашего масштаба всегда нужно держать на заметке. Мне прекрасно известно, чем вы занимаетесь в настоящее время, и соответственно я хотел бы рекомендовать вам задуматься о своих жизненных перспективах. Они могли бы быть блестящими, если бы вы вели себя умно.
— Я же говорил: вербовка, — сказал Свиридов. — Черный чемоданчик. Ну хорошо, Константин Ильич. Что вы хотите нам предложить?
— Пока ничего конкретного, — сказал Константин Ильич. — Просто я счел возможным поставить вас в известность… чтобы вы, так сказать, имели в виду.
— Это все? — сухо спросил Свиридов. — Убедились воочию, что террористы и международные преступники стали аки агнцы и уже не кусаются?
Константин Ильич улыбнулся — отчего на его сухом лице проступили глубокие морщины — и проговорил:
— По этому поводу есть прекрасная притча, которую многие почему-то называют анекдотом.
Хотя смысл тут не только в игре слов — он гораздо глубже. Семеро козлят бьют серого волка.
Он кричит:
«Что же это вы делаете, волки позорные?»
А они ему: «Молчи, козел!»
Фокин захохотал, по лицу Свиридова пробежала мимолетная веселая усмешка из разряда тех, что делали аскетическое, словно вычеканенное из бронзы (атлантический загар — не шутка!), лицо этого человека открытым и совсем еще молодым.
Свиридов, поднявшись, шагнул к столу Константина Ильича и проговорил:
— Взаимообратимые социальные статусы, так? Только будьте уверены: у нас нет никакого желания повторять собственную бурную молодость. Что же касается сотрудничества с вами…
Это дело серьезное. Только вот что, Константин Ильич, никогда… никогда не предлагайте нам работу киллера. Мы уже наработались на госструктуры…
Константин Ильич ничего не ответил.
— Мы свободны?
— Да. Впрочем, вас, Владимир Антонович, я попрошу остаться. На минуту.
— А вас, Штирлиц… — прогнусавил Фокин и, в несколько шагов достигнув массивной двери, скрылся за ней.
— Я вас слушаю, Константин Ильич, — отозвался Владимир, снова присаживаясь на стул.
— Дело в том, что ваш брат Илья часто общается с моим сыном и моим племянником. Вы должны их знать. У вас однажды даже возник конфликт, после чего Антон приполз домой цвета стен в тюремной камере и заявил, что он вас ненавидит.
— Крошка-сын к отцу пришел, и стучала кроха, — откликнулся Владимир. — Ваш сын, Константин Ильич, довольно наглый молодой человек. Кроме того, как мне кажется, у него проблемы с наркотиками. А что мне было делать, если он полез на меня с пистолетом и кинжалом?
— Я ни в чем вас не обвиняю, — сказал мрачный фээсбэшник. — Более того, на вашем месте я поступил бы точно так же. Просто я хотел спросить… Ваш брат Илья тоже употребляет наркотики?
— Я не хотел бы говорить на эту тему, — нахмурившись, ответил Владимир. — Но что касается вашего сына Антона, то он определенно балуется ими.
Чиновник ФСБ угрюмо посмотрел на Владимира и произнес:
— Вы свободны, Владимир.
…Ох, неспроста все эти рекогносцировочные работы, застывшие стальные взгляды и душеспасительные беседы! Спецслужбы никогда не делают ничего просто так. Свиридов и сам проработал в них достаточно долго, чтобы с полной ответственностью утверждать: они еще увидят этого Константина Ильича, и уже по гораздо более серьезному поводу, нежели сегодняшний профилактический вызов.
— Не нравится мне все это, Володька, — хмуро проговорил Фокин, когда они вышли на улицу. — И этот премудрый дятел…
— Первый заместитель Петербургского управления ФСБ Константин Малахов, — угрюмо отрекомендовал Свиридов.
— Вот-вот…
— Я никогда не поверю в то, что он покончил с собой! Если бы вы только знали, дядя Толя, какой он был жизнерадостный человек… как он любил жить! Я его знаю не так давно, но это неважно. Да никогда он не смог бы выкинуться из окна… никогда!!
Анатолий Григорьевич Осоргин посмотрел на сидящего перед ним Илью, который в последнее время снова преисполнился довольством жизнью — прибавил в весе и наел такое круглое и румяное лицо, что казалось, оно обязано выражать исключительно телячью радость.
