— Жрать жри, да не забывай, что в должок хаваешь. Под проценты…
И Аслан сразу просыпался.
Милая бабка, по обычаю горцев, Аслан с детства звал тебя матерью, если б знала ты, сколько слез спрятал в подушке внук после таких снов. Знай ты об этом, босиком, через снега и горы прибежала бы к нему.
Не мяса, не цыпленка, хотя бы хлеба вдоволь мечтал поесть Аслан.
Запах хлеба преследовал его всюду. В зоне, около хлеборезки, у Аслана сводило скулы. Хотелось ворваться, отнять буханку хлеба, бежать с нею далеко в марь, впиваясь зубами в жесткую, стылую, с овсяной половой корку. Пусть потом догонят, колотят сколько угодно, он успел бы съесть хлеб до последней крохи.
А ведь раньше он никогда не голодал. Не знал, как жесток и страшен голод, как умеет он владеть всеми мыслями, желаниями, умеет унизить человека, втоптать в грязь.
Как трудно было ему подавить в себе желание отнять пайку у слабого, больного. Отворачиваясь, стыдил самого себя, ругал последними словами. Но разум с требухой не ладили. И тогда, схватив тощую пайку, запихивал в рот целиком и, глотая на ходу торопливо, — давясь, икая, — выскакивал из столовой, чтоб не видеть, как размеренно, основательно жуют свой хлеб другие.
Никто из зэков не догадывался о том, как жадно ел Аслан ягоды и сырые грибы. Как наловчился ловить из- под пней куропаток и, наскоро обдергав перья, съедал не потроша. Может, потому его и обошла стороной цинга.
Голод… От него вспухали руки и ноги. От него мутило. Аслан хватал на ходу гроздья рябин, ягоды шиповника, всякую растительность, какая имела мало-мальски съедобный вид.
Лишь к наступлению холодов чувство голода притупилось. Наступила апатия, полное равнодушие к еде.
Желудок уже не воевал с разумом. Он утих, сдался, но исподволь мстил человеку.
Аслана теперь невозможно было узнать. Худой, с потемневшим лицом, впалыми щеками, он с трудом выдергивал ноги из раскисшей мари. Стал молчаливым, мрачным, злым.
Может, голод и сделал его жадным. А потому, когда не нашел под подушкой шарфа и свитера, связанных ему бабкой к зиме, озверел от ярости.
Поставив на уши весь барак, нашел свои вещи под подушкой у бугра. И, дождавшись его возвращения из столовой, не говоря ни слова, хватил обидчика кулаком в челюсть. Тот в долгу не остался. Угодил в висок, вложив в удар всю тяжесть тела.
У Аслана в голове зазвенело. Он, шатаясь, бросился на бугра с диким, нечеловеческим криком. Воры расступились. Никто из них не рисковал поднимать руку на Слона. Тут же зеленый пацан осмелел. «Пусть бугор сам шею обломает», — решили воры не вмешиваться и с нар наблюдали за дракой.
Аслан ударил Слона головой в лицо. Тот ногой в пах вздумал въехать. Аслан увернулся. Бугор упал. Аслан рухнул на него, крутнул его голову на спину. У Слона внутри все заскрипело.
— Э, ты, фрайер, полегче на поворотах! — послышалось с нар злое.
Чей-то удар в бок сапогом сбил Аслана на пол.
— Не тронь пацана. Он честно трамбовался, — вступился кто-то из воров. И началась в бараке драка, какой никто раньше не видел.
Кто кого, чем и за что колотили, понять было невозможно. Крик, брань, стон, пыхтенье, треск ломающихся нар, звуки ударов, — все смешалось.
Нары, пол — в крови. Никого не узнать, сплошные кровавые ссадины, фингалы, одежда — в клочья; лица у зэков свирепые, озверелые. Глаза горят огнем злобы. Кому бы еще врезать? Кто еще на катушках держится?
Влетевшая в барак охрана долго не могла образумить, навести порядок. Узнать, в чем дело, так и не удалось. Никто из воров не выдал причину и зачинщика драки. Аслан тем более не стал ни о чем рассказывать.
Опомнившись к полуночи, умылся. Оглядел тихо стонущих спящих воров. Переоделся. И решил для себя перейти утром в барак к работягам. Но… И не слышал, как сзади к нему подошел старый вор:
— Поди, линять решил? А зря. Теперь не стоит. От дня нынешнего никто на тебя хвост не поднимет. Дыши спокойно. Будь ты фартовым, бугром тебя выбрали б. Ведь ты Слона сломал. Но ты фрайер, а потому — чужой в нашей кодле. Одно тебе вышло облегчение — подогрев с тобой делить станем…
Хоть и с неохотой, но послушался.
С того дня появлялись у Аслана под подушкой то пачка папирос, то кусок колбасы иль буханка хлеба. За это, так ему объяснили, он никому не будет должен. Положняк, мол, это.
С тех пор и бабкины посылки отдавал Аслан на общий стол, забирая себе лишь вещи.
Все зэки с каким-то паническим ужасом ждали наступления зимы. Даже воры боялись ее. И чувствуя приближение холодов, все чаще дергали шестерок, сявок, заставляя промышлять теплое барахло у работяг
Был в зоне один барак, где тянули срок идейные. Этих не признавал здесь никто. Ни начальство, ни зэки. У них были самые большие сроки, самый трудный участок трассы, самый плохой барак. Вот их-то больше всех грабили воры. Аслан узнал о том. Но не вступался. Ни с кем из идейных он не был знаком. Слышал о них разное. А в зоне всяк выживал, как мог.
Все держались особняком, не залезая в душу соседа и к себе не впуская, пока не менял этих устоев особый случай.
— Зима в этом году злая будет и ранняя. Вон как рябина запунцовелась рано. Ни одного розового листа. Знать, морозы будут невпродых, — обронил как-то бригадир, оглядев ближнюю сопку и, скребанув в пояснице, добавил: — Ноет спина. Не сегодня так завтра белые мухи полетят. У меня на них чутье верное.
В этот день бригада Килы закончила свою пятикилометровку и завтра отправлялась прокладывать трассу в распадке, под бок к идейным. Кила заранее чертыхался. Знал, будет хреновое место, опоздания с обедом. Глянуть бы заранее. Да что толку? С начальником не поспоришь. Пошлет подальше. Это в лучшем случае. А будешь много спорить, норму увеличит — докажи, что не прав, тогда свои с дерьмом сожрут.
Аслан понимал, отчего злится бригадир, сам его больше месяца заменял. Понимал, как много зависит от участка, соседства. И посочувствовав Киле молча, сказал коротко:
— Все равно ничего не изменишь. Да и какая разница, где чертоломить?
— Это ты уже завтра поймешь, — мрачно пообещал Кила.
А утром, едва проснулся Аслан, услышал чей-то потерянный голос:
Мать твою… Снег идет.
Аслан вышел из барака. В лицо пахнуло щемящей свежестью. С серого, словно захватанного грязными руками неба, сыпал снег.
Большие пушистые хлопья летели на землю, будто торопясь прикрыть собою ее убожество.
…Теперь на родине, в горах, этому снегу порадовались бы люди. Елки в шубы оделись бы. Горы шапки нахлобучили б. Воздух в такие дни там становится прозрачным. У каждого ручья очищается голос и звенит он в горах звонко, чисто.
— Эй, пацан, закрой дверь! Чего раскорячился в проходе. Иль не видишь, холод какой настал, — услышал Аслан чей-то злой голос.
Он в сердцах хлопнул дверью.
Воры и сегодня не вышли на работу. Это Аслана злило. И хотя много слышал он о воровских законах, запрещающих фартовым работать, не мог смириться с тем, что он вкалывает на трассе, а они нет.
Начальство зоны пыталось поломать этот порядок, но не получилось. Воры только посмеивались над всеми усилиями. И, грабя работяг и идейных, жили не тужа.
Случалось, поначалу Аслан ругался с фартовыми, называл их дармоедами, захребетниками. Но бугор барака, после нескольких таких стычек пообещал сделать Аслана обиженником за его язык и посоветовал заткнуться.
В этот день машина увезла бригаду Килы далеко от зоны. Аслан не придал тому значения. А работяги, пережившие здесь не одну зиму, хмурились.
А снег, зарядивший с ночи, словно назло, сыпал, как из прорвы, на землю, на головы, на обнаженные слабые нервы, на без того стылые души.
Аслан вгонял лом под кривые деревца, стараясь выдрать их с корнями. Но схватившаяся морозом земля держала их мертвой хваткой. Приходилось браться за кайло. Каждое дерево, всякий пенек — как больной зуб из собственного тела вырывал. Спина на холоде парила. Со лба пот градом, а на висках сосульки висят. Руки от напряжения краснеют. А ладони прихватывает стынущий металл лома. Каждый метр давался нечеловеческими усилиями.
«Пить», — распрямился Аслан. Во рту все пересохло. Да только где взять ее, эту воду? Нет ее поблизости. Разве вот снег заменит. Его сколько хочешь, хоть подавись. Но он не охладит, не напоит.
— Нет воды. К обеду привезут, — хмурился бригадир. Но ни воды, ни обеда…
Хватал Аслан снег налипший на землю. Хоть как-то забить жажду.
— Эй, ты! Потерпеть не можешь? Чего дурью маешься. В больничку размечтался попасть? Хрен тебе. Я все вижу, — предупредил охранник.
Усталые мужики уже еле таскали ноги. Собрались у костра перевести дух.
— Ну, понял, чем плох далекий участок? — напомнил Кила Аслану и, глянув на небо, сказал: — Сейчас пятый час. Обеда уже ждать не приходится. Хоть бы с работы забрали вовремя.
— К концу года дело идет. Начальству план нужен. Километры. Потому не станут спешить с машиной. Знают, тут не посидишь без дела, околеешь от холода, — желчно заметил серый от усталости Федька Семенов. Он так продрог, что готов был лечь в костер, чтоб хоть немного согреться. Ему никто не писал, не слал посылок. У него никогда не было теплого белья.
