Конечно же, это была только видимость. Ни черта президент авиаклуба «Седьмое небо» не слышал, не видел и не соображал. Поэтому на вопрос: «Ну, теперь доволен, сволочь?» – он лишь кивнул и промычал что-то утвердительное.
Продолжать переговоры со столь бестолковым собеседником не имело смысла. Реутов в последний раз проверил на прочность нишаринский пресс, но ловить его не стал, а позволил ему сесть на пол, после чего занялся поливанием президента теплой водой из кофеварки.
– С этого надо было и начинать, – приговаривал Реутов, – вместо того чтобы тары-бары разводить.
Трое мужчин, копошившихся в основательно разгромленном кабинете авиаклуба «Седьмое небо», имели на сей счет свое собственное, противоположное мнение. Но высказывать его никто не спешил. Убедившись, что все они очухались, Реутов вежливо произнес:
– Я вижу, Петр Игоревич, что вы готовы к возобновлению переговоров. Или я ошибаюсь?
– Да, – просипел Нишарин, после чего, испугавшись, что его заявление будет понято превратно, поспешно уточнил:
– Вы не ошибаетесь. Я готов.
– Тогда пусть ваши охранники возвратятся на свой боевой пост, а мы с вами покалякаем с глазу на глаз. Только блюстителей закона впутывать не надо. – Реутов продемонстрировал присутствующим какую-то таинственную книжечку и сладко улыбнулся. – Мильтоны как появятся, так и исчезнут, а я останусь.
– Не надо! – воскликнул Нишарин. – В смысле, не надо никуда звонить, – пояснил он отряхивающимся охранникам. – Мы тут сами разберемся. Пошли вон!
Сериков и Мамонин исполнили приказ шефа с завидной расторопностью. Утирая лицо и тщетно стараясь вернуть мокрой бороде пристойный вид, тот тяжело взгромоздился на кресло, ощупал ребра и печально спросил:
– Какую же организацию вы представляете?
– Одну силовую структуру, – ответил Реутов, тоже возвращаясь на прежнее место.
– Чувствуется, что силовую. – Нишарин вымученно улыбнулся. – Но какую именно?
– Оно вам надо? Потом придется давать подписку о неразглашении, и на вас будет автоматически заведено дело. С нами лучше сотрудничать неофициально. Но именно сотрудничать, а не лезть в бутылку.
– Так бы сразу и сказали.
– Но тогда я не испытал бы того удовольствия, которое испытываю сейчас, – возразил Реутов. – А в жизни и так мало приятного, согласитесь.
– Да уж. Приятного мало. – Президент осторожно помассировал грудь. – Так какие будут инструкции?
– Просьба, всего лишь нижайшая просьба. Живет на свете один хороший парень, который мечтает устроиться на работу в ваш авиаклуб.
– Считайте, что его мечта сбылась, – буркнул Нишарин. – Что еще?
– Прежде чем перейти к сути, должен ли я напомнить вам, что наша беседа носит сугубо конфиденциальный характер? – вежливо поинтересовался Реутов.
– В этом нет ни малейшей необходимости.
– Как скажете.
Проследив за исчезновением реутовского кулака, неохотно убранного со стола, президент авиаклуба «Седьмое небо» испытал ни с чем не сравнимое облегчение. Даже порядком отбитые внутренности не могли помешать ему мысленно возблагодарить бога за заступничество. Это при всем при том, что до сегодняшнего дня господин Нишарин мнил себя совершеннейшим атеистом и бравировал тем, что не знает ни одной молитвы.
* * *
Вот уже битый час Михаил Хват прохаживался возле несерьезного с виду вертолета, напоминающего очертаниями тонкохвостую стрекозу. На обтекаемую стеклянную кабину, в которой отражалось солнце, было больно смотреть, на солнце сверкало все, что могло сверкать, поэтому глаза Хвата скрывались за непроницаемо-черными очками.
Прикатив в Мячково из Бронниц, он маялся в ожидании звонка от Реутова. «Ямаха» домчала его сюда без остановок. Теперь весь сглаженный и сверкающий, как мокрая галька, мотоцикл призывно поблескивал темно-серой с металлическим отливом краской, напоминая седоку, что он надежней любого игрушечного вертолетика. Передний обтекатель «Ямахи» напоминал нос реактивного истребителя, блок цилиндров сиял не хуже надраенного зеркала, толстая никелированная труба глушителя была залихватски задрана кверху, удобно изогнутое кожаное седло так и манило вскочить на него с лихим мушкетерским кличем: «Один за всех, все за одного!»
Мотоцикл стоял возле ангара, свернув набок переднее колесо с литым титановым диском и глубоким протектором строгого, как гравюра, рисунка. Это был механизм настолько совершенный, что производил впечатление одушевленного, почти разумного существа. Это был не просто мотоцикл, а металлический идол, творение высшего разума, по какому-то недоразумению попавшее на землю с далекой планеты, а то и вовсе из другой галактики.
Всякий раз, когда Хват бросал взгляд в сторону «Ямахи», в глубине его глаз возникало то самое выражение, с которым он любовался красивыми женщинами и совершенным оружием.
Календарное лето уже закончилось, но темный загар даже не думал сходить с его лица, как, впрочем, с лиц большинства пилотов-частников, поджидающих своих клиентов на летном поле. Их машины выглядели, как яркие, блестящие игрушки, разбросанные по зеленой лужайке. Но даже на фоне не очень больших самолетов «Як-40» крошечный двухместный вертолет, подле которого перетаптывался Хват, поражал своими миниатюрными габаритами.
Это был «EXEC-162F», производившийся в США, но доводившийся до ума прямо тут, на аэродроме в Мячкове, где размещалась основная база ФЛА – Федерации любителей авиации. Об этом и о многом другом поведал Хвату здешний механик, сделавшийся необычайно словоохотливым после получения полудюжины бутылок отменного немецкого пива. Посвящая Хвата в тонкости управления «иксэкшником», он попутно изложил массу полезных и бесполезных сведений, которые сортировались и фиксировались в памяти спецназовца.
Итак, в разобранном виде вертолет стоил семьдесят пять тысяч долларов, готовый к вылету – девяносто пять тысяч, раскрашенный под зебру – все сто с гаком. Если же вертолет доукомплектовывался спутниковой навигационной системой и дополнительным топливным баком, позволяющим увеличить дальность полета с трехсот до четырехсот километров, его цена возрастала еще больше, приближаясь к 130-тысячной отметке.
Именно столько стоил «амэрикан бэби» по имени «Иксэк», который должны были закрепить за Михаилом Хватом. В прошлом не раз совершив самостоятельные вылеты на настоящем боевом вертолете, он рассчитывал без труда объездить заморскую малютку и был приятно удивлен ее маневренностью и мощностью, позволяющей развивать скорость до 185 километров в час. Настоящий двенадцатибалльный ураган по шкале Бофорта. Оседлай его – и лети, куда глаза глядят.
Подставив лицо ветру, Хват наполнил им легкие, раздувшиеся, словно кузнечные мехи. Ветер, гулявший над летным полем, был так сух, так жарок, что было легко представить себя находящимся на краю Аравийской пустыни.
Как в середине девяностых, когда Хвату довелось совершить рейд вдоль побережья Красного моря. В Египет проникла вооруженная до зубов группировка израильтян, рядившихся под палестинских боевиков с целью дестабилизировать обстановку в районе Суэцкого канала. Взрывались туристические автобусы, пылали факелы нефтяных вышек, вырезались жители маленьких селений. Официальный Израиль нахально отрицал свою причастность к творящемуся беспределу. Соединенные Штаты делали вид, что ничего не замечают. Египетские вояки с высунутыми языками рыскали по пустыне, но без толку. И тогда, по негласной просьбе местного правительства, в зону была направлена российская археологическая экспедиция, во всяком случае, так она была зарегистрирована официально.
Проблема была улажена, хотя нельзя сказать, что без шуму и без пыли. Того и другого как раз хватало с избытком. Хват по сей день помнил, что такое минометный обстрел в пустыне. Пронзительный вой мин действовал на психику еще хуже, чем сами разрывы. Казалось, воздух вокруг превратился в сплошной вибрирующий кисель, а по барабанным перепонкам лупят ладони невидимого великана. Кровь, присыпанная песком, была на вид черной и маслянистой, как нефть.
На зубах скрипела пыль, в горле першило от тротилового угара, в груди трепыхалось такое уязвимое, такое беззащитное сердце, которое стремилось лишь жить, жить, жить, во что бы то ни стало. А ты, вместо того чтобы прислушаться к его панической морзянке и с головой зарыться в песок, лежал на пузе с изготовленным к бою автоматом, прикуривая сигарету, и лишь десяток сломанных при этом спичек свидетельствовал о том, что на самом деле ты вовсе не был таким невозмутимым, каким хотел казаться. И ты не хотел, чтобы на твоих пыльных, закопченных щеках стали заметны светлые росчерки, оставленные слезами, поэтому беспрестанно утирался пропотевшим рукавом, и ты, надрывая голос, орал всякую ерунду, пытаясь ободрить товарищей. Они тоже кричали в ответ, но что именно – разобрать в этом адском грохоте было невозможно.
