— Сгущаешь краски, родитель.
— "...Ум человеческий смущен, в его глубинах — черный страх, как стая траурных ворон на обессиленных полях", — вновь процитировал тот Гумилева.
— Таков ход истории и не вина интеллигенции в том.
— Вина! — стукнул кулаком по столу отец. — Деда твоего вина, моя, сынку, вина. Ты, мой сын, слава богу, по военной линии пошел — на тебе вины нет. Твой прадед, предводитель Шацкого уездного дворянства, когда прочитал в «Губернских ведомостях», что интеллигенты Гриневицкий сотоварищи царя-освободителя Александра Второго бомбой разорвали, заплакал и изрек: «Долго теперь не отцепятся слуги сатаны от России. Долго ей, матушке светозарной, пребывать в корчах адских». Так что, сынку, — ему одному наша интеллигенция служила и служить будет. Ему одному, понял?..
— Кому — ему?..
— Не понял, что ли — лукавому! — отрезал отец. — Интеллигенции твоей всегда было плевать с высокой колокольни, из чьих рук бутерброд свой получать, лишь бы слой икры на нем толще был.
Опрокинув в рот очередной лафитник, старик круто сменил тему разговора:
— Пророков нет в своем отечестве, сынку, — поищи их в чужом. За нас с Донатовной не беспокойся, а себя береги.
— Пап, почему ты всегда смеешься, когда называешь маму Дорой Донатовной?
— Ха-ха! — развеселился тот. — Если я дражайшую мою половину настоящим ее именем назову, она лысину мою враз чумичкой погладит. Мамаша твоя, как ты знаешь, из премудрого хохлацкого городка Кобыляки. Звали там ее в девках Калькой, то бишь, Калерией Ивановной. А как я при Хрущеве в профессора выбился, имя природное ее смущать почему-то стало, ну и, не долго думая, назвалась она Дорой Донатовной. Почему Дорой и почему в папаши себе какого-то Доната выбрала, сия тайна для меня мраком покрытая. Слава богу, что не Клеопатрой Дормидонтовной, ха-ха-ха!..
— Господи, как же ты одинок у меня, папа! — вырвалось у сына.
Он хотел обнять отца, но тот сердито отстранился.
— С наполненными ветром парусами и горящим взором рвется из гавани в открытый океан юноша. С рваными парусами и потухшими глазами тащится из океана в родную гавань старик... Так, кажется, сказал великий Гёте, мой мальчик, — и отхлебнув из лафитника, старик бесшабашно махнул рукой: — За меня не беспокойся, сынку. В компании с зеленым змием я всегда могу утешиться вечной истиной: по помойке, именуемой жизнью, каждый из нас, смертных, бредет в полном одиночестве.
— Да, истина не нова.
— А я вот смотрю на тебя, а глаза-то у тебя, сынку, волчачьи, затравленные... Похоже, у тебя на душе кошки чернее моих скребутся?
— С чего ты взял?
— Думаешь, не донесли мне, что ты в госпитале вены себе резал? Не говори мне только, что от взбрыкиваний сумасшедшей Маргошки черные твои кошки.
— "...Летящей горою за мною несется Вчера, а Завтра меня впереди ожидает, как бездна. Иду... но когда-нибудь в бездну сорвется гора, я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна" — вместо ответа сын опять процитировал Гумилева. Из глаз отца выкатились слезы.
— Прости меня за пьяную старческую болтовню!.. — всхлипнул он. — Аз воздам!.. За дедовский и мой грех верноподданического служения лукавому, неужто, счет тебе будет предъявлен к оплате, сынку!..
— Не бери в голову, папа, — у твоего сына своих грехов хватает, — поднялся Вадим. — Однако мне пора.
— Да пощадит тебя Бог, мой мальчик! — глухо уронил отец. — Никогда в церкви не был, а тут пойду и на коленях буду вымаливать тебя у Бога.
Сын вышел из кабинета, а он остался сидеть, уставясь мокрыми глазами на догорающие головешки в камине.
Открыв старый, знакомый еще с раннего детства, большой четырехдверный шкаф, Савелов оглядел взором свои вещи. Заботливо вычищенные и выглаженные матерью, они, хотя и напоминали ему экспонаты музея, но являли собой зрелище куда более приятное, нежели их с Ритой семейный шкаф, в который одежда была буквально напихана, как сельди в бочку. Конечно, не от прихоти и не в укор жене, часть своего гардероба Савелов держал у родителей. Просто его квартира была значительно меньше, и разместить дополнительно еще один громоздкий шкаф, при этом не ухудшив, по мнению Риты, интерьер, было невозможно.
Переодевшись в цивильное, Савелов снова заглянул в кабинет. Отец сидел в той же позе.
— Прощай, папа! Если в эти дни кто-то будет интересоваться мной — ты ничего обо мне не знаешь. Я у тебя сегодня не был, и связи со мной у тебя нет.
— Ты в чем-то нехорошем замешан, скажи отцу, Вадим? — не на шутку взволновался старый. — Если с тобой что-то случится, я не перенесу этого, сынку.
— Такова моя служба, папа... Не надо наводить обо мне справки. Придет время, я сам дам о себе знать и, скорее всего, заберу тебя и маму в Германию.
— Нет, сынку! — покачал головой тот. — Доре Донатовне самой за себя решать, а твой полоумный отец хочет вскорости на Ваганькове, в семейной могиле упокоиться.
Сына пронзила вдруг острая жалость к старику отцу. Прижав на секунду его голову к своей груди и боясь, что сейчас на его глазах разрыдается, как мальчишка, он, торопливо и не оглядываясь, покинул родительский дом.
Стараясь ступать бесшумно, Савелов спустился по парадной лестнице до площадки второго этажа и осторожно заглянул вниз — перед входной дверью на первом этаже, развалившись в кресле и надвинув на глаза козырек фуражки, дремал дежурный милиционер. Из замочной скважины над его головой свисала целая гроздь ключей, а в расслабленной ладони исходила хрипом портативная рация. Савелов замер и прислушался.
— Климушкин, Климушкин, заснул што ль? — разобрал он сквозь хрипы. — Отзовись майору Чуркину, мерин колхозный!
Прием...
— Климушкин слухает, — не поднимая козырька с глаз, наконец сонным голосом отозвался милиционер. — Че, че, ты меня кажную минуту достаешь, Чуркин!.. Че опять стряслося?.. Прием...
— Объект на месте, Климушкин?
Прием...
— А куда он, на хрен, мимо поста денется?.. Дрыхнуть, видать, до утра будет.
— А «конторские», че они, Климушкин?
— Топтуны, што ли?.. У подъезда, под кустами мокнут. Я им: че, блин, под кустами-то, идите погрейтесь, лепят, мол, не положено у них... Прием...
— Ежели объект нарисуется, Климушкин, пусть сами с ним разбираются — нам их дела по хрену. Ментам их «конторских» бабок не плотют. Прием...
— Понял — не дурак, — отозвался Климушкин и, отключив рацию, опять погрузился в дремоту.
«Значит, просекли все же, куда я мог от их хвоста оторваться. Коли они решились на выяснение отношений, то это скорее всего означает, что детали и география операции им неизвестны, — замерев за лифтовой шахтой, лихорадочно размышлял Савелов. — Прав оказался Толмачев: они слышат близкий звон, да не знают, откуда он. Главное, — опять подумал он, — не навести их на Феодосию и не угодить в их натруженные лапы. Легко сказать, а как?.. Мимо „мерина колхозного“ не проскочишь. Постучаться в квартиру на втором этаже и выпрыгнуть из нее в окно? Жильцы с перепугу шум до Кремля поднимут. Стоп, стоп, Савелов, — плохо с памятью стало!.. Через чердак на крышу, а с нее на пожарную лестницу. Лестница в торце дома — шанс есть».
Осторожно ступая по парадной лестнице, Савелов быстро преодолел семь этажей и оказался перед чердачной дверью, заклеенной полоской бумаги с круглыми милицейскими печатями. Закрыта дверь была на обычный амбарный замок.
Надо же, со школьных времен прошло столько лет, а замок все тот же! — обрадовался ему, как старому знакомому, Савелов. Тогда они его открывали просто гвоздем.
В шальные школьные годы Савелов с приятелями не раз пробирались на крышу дома, чтобы там без взрослых глаз затянуться папиросой, позагорать на весеннем солнышке или, затырясь за вентиляционными кубами, распить бутылку-другую «бормотухи» — портвейна, более похожего на чернила, чем на вино.
С их крыши хорошо было наблюдать за военными парадами и демонстрациями на Красной площади, до которой рукой подать, и смотреть на расцветающие над Кремлем разноцветные грозди праздничного салюта. Бывало, что ребятню на крыше засекала с земли милиция или дворники-татары, и тогда приходилось отрываться от них по винтовой пожарной лестнице.
Сорвав с двери бумагу с печатями, Савелов потянул замок на себя — в замочных петлях осталась висеть только дужка. Теперь и гвоздя не надо! — усмехнулся он. — Как все в стране, с виду монолит, а ткнешь пальцем — труха одна...
Чердак освещала тусклая лампочка. При появлении человека, испуганно пискнув, шмыгнула под перекрытие крыса да с шумом взлетели со стропил голуби, но скоро они успокоились, лишь настороженно следили за человеком круглыми бусинками глаз. На одной из деревянных стропил у выхода на крышу Савелов увидел угловатые, неровные буквы, вырезанные когда-то финкой с красивой наборной ручкой другом его детства Женькой Горлатым, внуком знаменитого комиссара гражданской войны, и имевшие отношение непосредственно к нему, Савелову: «ВАДЬКА + МАРГОША = ЛЮБОВЬ».
