Ему было немного совестно за то, что все это его стараниями будет приписано неизвестным бойцам, свалившимся как снег на голову. И даже чуть-чуть обидно. Ну что ж – твоя слава часто достается другим, и хорошо еще, что в данном случае она, похоже, достанется людям достойным.
Они с Сильвером бежали и слышали, как где-то далеко позади энергично выламывают входную дверь. Без шума и скандала все же не обошлось, но русские ни при чем, и это главное.
Остальные члены отряда в нетерпении ждали их у входа в лаз, уже нацепив акваланги и готовые пуститься в обратный путь. Посейдон и Сильвер, ни слова не говоря, стали быстро облачаться. Перед уходом Каретников спросил лишь об одном:
– Этот живчик... прыткий который... достали его?
Мина покачал головой:
– Словно растворился, шеф. Нигде его нет.
– Ну, даст Бог, еще свидимся. Уходим, ребята, все в ажуре.
Они вошли в воду в тот момент, когда в особняк ворвалась французская полиция. Одновременно отчалил и вертолет, унося на борту База, Намера и связанного по рукам и ногам Гладилина.
Оглушенный Нешер не успел уйти.
Он стоял, шатаясь и держась за то, что осталось от подоконника, когда двое дюжих молодцев добавили ему по хребту. Нешер снова упал, хотя и не отключился. В глазах у него потемнело, он выдавил несколько французских слов, призывавших к благоразумию, но во всех странах мира в подобных ситуациях спецназ предпочитает не церемониться и не ломать голову над вещами, находящимися в компетенции людей совсем другого склада – аналитического, не боевого. Руки в гору – и шагай в машину без разговоров. После с тобой разберутся...
Нешер не оказал сопротивления.
Он хотел одного – связаться с остальными и хоть как-то озвучить свои смутные подозрения.
«Остерегайтесь Цефы», – вот все, что ему хотелось сказать.
Но Нешеру не позволили выйти на связь, разоружили вчистую и отобрали рацию.
Глава двадцать третья
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ДЕЛО
...Когда принесли обед, Сережка Остапенко вытаращил глаза, а Соломон Красавчик покачал головой и вздохнул.
Нечто невиданное.
Красавчик, коренной одессит, еще мог вообразить такую хавку, благо насмотрелся в детстве на богатую жизнь, исколесив Одессу вдоль и поперек; Сережке-деревенщине видеть подобное было в диковину.
Первое-второе-третье – это еще ладно; Остапенко не понимал, из чего все это приготовлено. Он сожрал принесенное мгновенно, так и не распробовав. Красавчик попытался есть медленнее, но его хватило минуты на полторы; он не выдержал и последовал примеру товарища.
– Жди витаминов, – сказал он мрачно, укладываясь на шконку.
Сережка вздрогнул:
– Почему – витаминов?
– Забыл, как нас кололи?
– Так то фрицы...
Соломон ничего не сказал на это.
Он только знал, что обычных заключенных не кормят на убой. И хорошо помнил богатое меню, которого их удостаивали в лагере и на эсминце. За усиленной кормежкой всегда следовало кое-что похуже.
Оба они не вполне хорошо понимали, где находятся; знали одно: в тюрьме. Подводное путешествие заняло не одни сутки, которые слились в один кошмарный изнуряющий допрос. Мучения прерывались лишь дважды, когда лодку атаковали немецкие корабли. Допросы моментально прекращались, Жаворонок куда-то скрывался, а подростков разводили по каютам, где они прислушивались к глухим разрывам глубинных бомб и содрогались при каждом толчке. Недавний настрой возвращался, и обоим подсознательно хотелось точного попадания. Тогда все невзгоды получили бы логическое завершение.
Но лодка успешно миновала все препятствия, и наступил день, когда Сережку и Соломона выгрузили на сушу, под обжигающий ветер, пропитанный солью. Им не дали осмотреться, сразу затолкали в тесный фургон с надписью «Хозяйственные товары». Везли недолго; после фургона был самолет, где они оказались единственными пассажирами, не считая усиленного конвоя. Оба пережили дежавю, хотя конвоиры были в другой форме, и автоматы у них были другие, и лица как будто родные, славянские, и вели они себя сдержаннее. За весь полет стражи не проронили ни слова, сидя как изваяния, да мальчишки и не давали им повода зашевелиться.
Летели дольше, чем ехали; когда приземлились и высадились, Соломон и Сережка увидели сплошной лес вокруг. Военный аэродром был пустынен. Что-то сильно засекреченное, не просто военное – эта тревожная мысль пришла им в голову одновременно.
И снова фургон, как сговорились; на сей раз они даже не успели прочесть надпись и узнать, под видом чего их транспортируют.
А потом началась тюрьма.
Как часто бывает, мучительнее всего была неизвестность.
В лагере исход был предсказуем; с советскими же тюрьмами ни Сережка, ни Соломон пока не сталкивались и не знали, чего от них ждать. Они не понимали, за какие грехи их держат взаперти; Жаворонок прессовал их по полной, как им мнилось, программе, но так и не добился признания о сотрудничестве с врагом. Они немного заблуждались: если бы особист занялся ими в полную силу, то оба признались бы через десять минут в том, что сами были комендантами лагерей и докторами-преступниками по совместительству. Но Жаворонку было строго-настрого запрещено прибегать к особым мерам воздействия.
Рацион же наводил на самые мрачные размышления.
Было очевидно, что их не собираются убивать, но не думают и выпускать. И с допросами – судя по тому, что их поселили вместе, – было покончено.
– Знаешь, что мне кажется?
– Откуда мне знать? – пробурчал Сережка, укладываясь на шконку. Он считал, что в этом нет ничего худого, не ведая, что обычным зэкам не разрешается лежать днем.
– Мы в карантине. Они считают нас заразными.
– Почему?
– Потому что нам вводили какие-то болезни.
Сережка захлопал глазами:
– Я так думал, что просто отраву...
Красавчик иронически хмыкнул:
– Подумай башкой! Они же все в комбинезонах были, в масках – наши фрицы-то. Чего они боялись?
– Отравы и боялись...
Соломон покачал головой:
– Это вряд ли. У нас в Одессе был один дядька, военный. Полный георгиевский кавалер, между прочим, – и как его не шлепнули? Он заведовал клубом патриотического воспитания. Гражданская оборона, «Зарница» – это все он устраивал. И все знал про химию, нам много рассказывал. Сам был отравленный хлором. Так вот он говорил, что отравой заразиться нельзя. От человека. Зачем тогда маски?
– Может, отрава была в камере, куда нас водили...
– И что? Раз специально водили в камеру, то в палате-то ее точно не было... Нам микробов вводили, зуб даю.
Остапенко подобрал ноги, сел, обхватил колени тощими ручонками.
– Нет, не карантин, – сказал он решительно. – Наши-то без масок – и на лодке, и в самолете, и здесь.
Соломон уже успел подумать об этом, но уступать не хотел и хмыкнул:
– Для наших свои люди – как мусор... У фрицев иначе, они своих берегут.
– Что, и майор – мусор?
– Да у нас генералов стреляют пачками!
– Иди ты... он-то небось себя мусором не считает. Видел, как он дрожал, когда лодку качало? И про генералов врешь, никто их не трогает...
– Никто? А про Тухачевского слышал?
– Слышал, – запальчиво отозвался Сережка. – Он был вредитель, враг народа, сам признался...
– Спектакль это все! Делал-делал революцию – и вдруг стал вредить?
– Может быть, он рехнулся.
– Что-то их много рехнулось! А если и спятили, то от чего? Не от хорошей жизни...
– Да чем им плохо жилось? У нас председатель был – что твой царь...
– Мозги у тебя засохли, – с сожалением констатировал Соломон. – Два и два сложить не умеешь.
– А тебя за такое сложение к стенке поставят, – мстительно парировал Сережка Остапенко.
– Болван, – откликнулся Красавчик.
– От болвана слышу.
Оба надулись и долго не разговаривали; Сережка попытался уснуть, но сон не шел. Красавчик сосредоточенно грыз ногти и следил за тараканом, который озабоченно полз по холодной стене.
В двери щелкнуло, приоткрылся «глазок». Какое-то время невидимый соглядатай оценивал обстановку; потом из-за двери донеслись приглушенные голоса. Красавчик забыл о ногтях и стал вслушиваться. До него долетали лишь обрывки слов, и только пару раз – предложений. Сережка тоже слушал, но с большим безразличием.
Голоса начали удаляться, мешаясь с собственным эхом, и вскоре растворились.
Соломон повернулся к другу, нарушил молчание:
– Ты успел разобрать?
– Не-а, – тот помотал головой. – Бухтели что-то, ни черта не понять.
– Я кое-что услышал, – сказал Красавчик. – Они сказали «остров» и еще что-то вроде «коневец». Слыхал про такое?
– Не, не слыхал. Может, мы на острове?
Красавчик прикинул в уме:
– Запросто. Только зачем об этом тогда говорить?
– Чего ты меня спрашиваешь? У них и спроси.
– Кончай дуться. Не хватало еще передраться. Мне почему-то не нравится слышать про острова.
В следующее мгновение Соломон понял, чем ему не нравится остров. Остров подразумевает воду, много воды. А с водой у них связаны слишком неприятные воспоминания.
