— Хорошо… — словно спохватившись, сказал комбат. — И ты тоже двигай. Ждите отдельного распоряжения. Но, в любом случае, начинайте строить плавсредства. Чтобы все отделение могло форсировать… Понял?
— Так точно…
— Да… и зайди по дороге к начхозу. Пусть Евменову выдаст дополнительную порцию. И еще «наркомовские» сверху. Я-то знаю, вы компот местный пить горазды. Да только спирт, его компотом не заменишь. Понял задачу?
— Так точно, товарищ капитан.
— Вот и действуй.
Кухня располагалась рядом с лазаретом. Старшина Сивун, ведавший батальонным обозом и продовольственным снабжением, располагался тут же, при поварах. Чтоб, так сказать, держать все под присмотром. Мужик он был неплохой, но своенравный, часто вел себя по настроению. Должность, так сказать, позволяла. «Так сказать» — это была его любимая присказка. Лепил ее в разговоре, где надо и не надо. В батальоне, за широкой спиной старшины, так и звали Сивуна — Так сказать. Выяснилось, что начхоз уже изволили лечь почивать, и Аникин с Евменовым его разбудили. Тот поначалу вообще не желал откликаться и открывать дверь, но, поняв, по более чем уверенному стуку, что крепкую дубовую дверь сейчас попросту вынесут, справедливо решил все же выйти к бойцам.
— Чего, черти, удумали, так сказать, в такой час являться, — без здрасьте, с порога встретил их Сивун.
— Слышь ты… сейчас дам промеж рог, и вырастет у тебя на лбу третья чертенячья шишка, — также без церемоний ответил ему Евменов.
— Тихо, Евмен, не кипятись, — осадил его Аникин. Вступать в перепалку и тем более в драку со старшиной и брать штурмом батальонную кухню ему не хотелось. Для подготовки к переправе силы теперь нужны. — Ты нас прости, старшина… За поздний визит. Из разведки хлопцы вернулись… Комбат распорядился дополнительно ужином накормить. И спирту сверх нормы выдать…
— А, разведчики… ну так бы сразу и… — пошел на попятный старшина. Субординацию он знал четко и слово «комбат» для него значило все. — Видел, Андрей, так сказать, твоих в лазарете. Нахлебались студеной водички, так сказать. Ладно, сейчас… идите вон в ту избу… Скажите, я распорядился. Повар выдаст вам кашу. То, что от ужина осталось. Только остывшая. Так сказать, уж извиняйте.
— Ничего, сойдет и остывшая, — обрадованно отозвался Евменов.
— А спирт? — спросил Аникин, удержав дверь, которую было стал закрывать начхоз.
— А спирта у меня нет. Идите вон к Нинке… у нее просите, если осталось. Она у меня последнее забрала. Говорит: «На медицинские, так сказать, нужды…»
Дверь захлопнулась у солдат перед носом.
— Вот гад! Спирта у него нет, — беззлобно рассуждал Евменов, пока они подходили к указанной начхозом хате.
Достучались до повара. Тот без всяких разговоров вынес на порог полный казан пшенной каши, обильно перемешанной со свиной тушенкой.
— Держи, разведка, наедай ряшку… — приветливо сопроводил вынос повар.
— Ничего себе, — потер руки Евменов, прежде чем принять драгоценную ношу. — Живем, командир…
— Только казан верните… — произнес повар и захлопнул дверь.
— Всенепременнейше, — вдогонку произнес Евменов и, поднеся казан к носу, жадно втянул ноздрями ее запах.
— А-а, ну и пофартило, старшина. Хорошее это дело — в разведку ходить.
— Идем теперь в лазарет, спиртику раздобудем.
— Разреши, старшина, я быстрее в блиндаж. Уж больно жрать охота. Да и вина там еще осталось. Деда Гаврила…
— Ладно, иди. А я все же схожу, навещу наших, — ответил Аникин. — Узнаю, как они там.
В окнах лазарета тускло горел свет. «Не спят еще», — почему-то обрадовался Аникин. Зайдя во двор, он осторожно постучал в оконце хаты. Мелькнула тень, потом в освещенном проеме показалось лицо в аккуратной белой косынке. Это была Нина. У Андрея кольнуло в сердце. Косынка и красный крестик, вышитый на крахмальной белизне спереди, напомнили ему о Лере, о ее белом теле, таком родном и таком мертвом там, среди других трупов — медсестер и врачей, пациентов, бывших ранеными растерзанного, разбомбленного и расстрелянного фашистскими «лаптежниками» госпиталя.
Нина открыла дверь. Увидев его, она вспыхнула и отвела глаза. И Аникин вдруг почему-то засмущался, замялся на пороге.
— Проходите, товарищ старшина, — торопливо пригласила она. А сама открыла дверь шире и стоит на пороге, как бы приглашая его войти. От этого движения застегнутый на все пуговицы халат ее натянулся, выпятив округлые, накрахмаленные выпуклости грудей.
— Смотри, замерзнешь, — все еще не преодолев смущения, проговорил Андрей. Ему пришлось входить боком, лицом к Нине. Глаза их встретились. На этот раз она уже глаз не отводила. Какие-то неясные, шаловливые искорки мерцали в ее бархатных, бездонно-карих глазах.
— По такой-то погоде? — игриво произнесла она и рассмеялась, показав белые, блеснувшие в полумгле, зубы. — Шутить изволите, товарищ старшина. Вы бы знали, какие у нас под Красноярском морозы бывают…
Она рассмеялась еще пуще. Аникинское лицо овеяло свежим дыханием, будто из самой глубины цветущего сиреневого куста. И разве девичья глубина не то же самое, что цветущий сиреневый куст?
Он ощутил исходивший от нее аромат юности. Тот самый, который ощущался в воздухе. Тот, о котором говорил Зайченко. Аромат весны…
— Да уж, какие тут шутки, Нина… — взяв себя в руки, тихо произнес Аникин уже в сенях. — Видишь, как наших гавриков-то скрутило. Что там разведчики?
Девушка прикрыла дверь, но не торопилась проходить следом за ним внутрь.
— Перестыли оба, — степенно проговорила она, поправляя на голове косынку. — У Байрамова температура. Ангину, видать, схватил. А с Зайченко хуже. В полк его отправлять надо. Спиртом их растерла. Но пальцы он похоже что отморозил… Держался, говорит, за бревно. Они и окоченели. Переохладился сильно. Воспаление началось, бредит…
— Я это, еще зашел узнать… насчет спирта. Сивун сказал, что у тебя спирт остался. Комбат распорядился выдать разведчикам премиальные граммы.
— Сивун? Сволочь он. У него этого спирта… Он у местных самогонку выменивает на консервы и хлеб…— с ненавистью произнесла Нина.
Лицо ее изменилось. Окаменело будто. Андрей еще не видел санинструктора такой обозленной.
— Да, — проговорил Аникин.
— И с бабами спит… за продукты… — зло добавила Нина. — Сама видела, как он водил одну в амбар. А потом она — домой, с буханкой хлеба за пазухой.
— Гнида! — вымолвил Андрей. — А комбат что? Не знает?…
— Да оба они… Вот уже где у меня сидят. — Нина ладонью провела ватерлинию по своей нежной шее. Последние слова она произнесла неожиданно жалобно, со слезами в голосе. Как будто бы делилась с близким человеком наболевшим.
— Тут ведь от бабы всем одного надо… С комбатом живу. Так и эта гнида еще пристает. Зажмет в темном углу и шепчет в ухо своим вонючим ртом: «Давай, так сказать, полюбовно сойдемся, но чтобы капитан не знал ничего»…
Андрей заметил в неярком свете керосинки, как тоненькая голубенькая венка пульсирует у нее под самым подбородком. Ему вдруг нестерпимо захотелось поцеловать эту жилку и ее пахнущие сиреневым цветом губы. Всем одного надо… Права ты, Нина. Ты выстрадала эту правду.
Она умолкла, и Андрей не говорил ни слова. И вдруг Нина порывисто прижалась к нему и обхватила шею Андрея руками. Она ничего не говорила, крепко-крепко вжимая свою щеку ему в грудь. Столько отчаяния и просьбы было в этом порывистом движении, что Андрей так и замер на месте, боясь дохнуть и шевельнуться.
— Ты чего, дуреха?! — наконец дрогнувшим голосом, тихо спросил он.
— Молчи, молчи, — также тихо, но неожиданно властно, по-бабьи, проговорила она. — Когда ты говоришь, я не слышу, как бьется твое сердце.
— Ты чего творишь? — опять спросил Андрей и взял ее за предплечья. Они показались ему нежными-нежными. Она нетерпеливо подняла и прижала свои пальчики к его губам, словно бы запрещая ему говорить.
— Что я творю? — переспросила она, и в голосе проросли те неясные шаловливые зернышки, что искрились в ее зрачках. — Влюбилась я… вот что…
Сказав это, она вдруг прижала свои теплые губы к его губам. И вся, натянув, как струнку, свое молодое, зовущее тело, безоглядно прижалась к Андрею.
Долю секунды губы его были сомкнуты, а потом распахнулись навстречу необоримому потоку цветущего благоухания. Их губы сходились и размыкались, чтобы снова впиться друг в друга с еще большей страстью. В этих промежутках, переполняемая желанием, будто прибывающим из неведомых родников вешним соком, она шептала, как в забытьи:
— Влюбилась… влюбилась… люблю… да, возьми меня… бери… бери…
В блиндаже все беспробудно спали. На подходе, в траншее старшину встретил Попов. Часовой не спал и среагировал как полагалось.
