Пуллер посмотрел вперед, туда, где простиралась долина. Конечно, он ничего не мог рассмотреть во мраке, но там проходило шоссе и Хуу Ко со своим отрядом сейчас мчится по нему ускоренным маршем, чувствуя себя вольготно, как жирный кот на сиденье лимузина, и зная, что им не грозит ни малейшая опасность от американских «фантомов» или боевых вертолетов.
– Майор Пуллер, майор Пуллер! Подойдите сюда, вы должны это видеть!
Это был сержант Блэс, один из его мастер-сержантов, работавший с горцами, суровыми коротышками с острова Гуам, которым довелось повидать много всякой всячины в слишком уж большом количестве операций и которые тоже не заслуживали того, чтобы сгинуть в такой вонючей дыре, как БПО «Аризона», под самый занавес проигранной бесплодной войны.
Блэс торопливо вел его по траншеям к западной стороне периметра, он то и дело втягивал голову в плечи, когда над ними со свистом пролетала очередная мина. В конце концов они добрались до парапета, и вооруженный карабином горец протянул Пуллеру бинокль.
Пуллер высунулся из-за мешков с песком, настроил окуляры по глазам и увидел возле деревьев, поднимавшихся в трехстах метрах от того места, где он находился, нечто такое, что сначала показалось ему совершенно непонятным; впрочем, присмотревшись, он различил детали и понял, что это.
Это был кол, а на кол была насажена голова Джима Мэтьюза.
* * *
Три быстрых и одно медленное. Три сильных. Это был ритм, ровный устойчивый шаг, выработанный за долгие годы, полные бесконечного кровопролития. Теперь он испытывал нажим, серьезный нажим в связи с одним последним быстрым движением. Где-то очень далеко разговаривали дипломаты. Скоро должен был наступить мир, и чем большую территорию они будут контролировать, когда этот мир будет подписан, тем больше они сохранят потом и тем больше смогут построить в будущем, которого, он знал, ему так и не придется увидеть, но у его детей был очень весомый шанс.
Он знал, что ему не суждено выжить. Его детям предстояло стать его памятником. Он должен был оставить им новый мир, сделав свой вклад в разрушение ужасного старого. Это было достаточно для любого отца, а его жизнь на самом деле не имела особого значения. Он посвятил себя борьбе, будущему и девяти заповедям солдатской жизни:
1. Защищай Родину; борись, не щадя жизни, за дело Народной революции.
2. Повинуйся полученным приказам и выполняй солдатский долг.
3. Стремись воспитывать в себе лучшие качества солдата Революции.
4. Учись, чтобы самому стать лучше и создать мощную революционную армию.
5. Выполняй другие задачи, стоящие перед армией.
6. Помогай крепить внутреннее единство.
7. Сохраняй и приумножай народную собственность.
8. Работай ради укрепления единства между армией и народом.
9. Береги честь и достоинство солдата Революции.
Теперь осталась одна последняя работа – лагерь американских «зеленых беретов» в Кхамдуке, на краю долины Анлок, который нужно уничтожить, чтобы захватить побольше земли, прежде чем будут подписаны документы.
Три быстрых, одно медленное, три сильных.
Медленное планирование.
Быстрое передвижение.
Сильный боевой дух.
Сильная атака.
Сильная погоня.
Быстрая зачистка.
Быстрое отступление.
Он разрабатывал этот план на протяжении трех с лишним военных лет, получая постоянные разведывательные данные о секторе Е5 административного отдела МР-7, хорошо зная, что, как только война подойдет к концу, настанет и его время. В вышестоящем штабе ему объяснили – впрочем, он и сам хорошо это понимал, – что нужно будет устроить примерный разгром одного из лагерей.
Быстрое передвижение. Именно его в данный момент и осуществлял 3-й батальон. Люди были опытными – ветераны ожесточенных кампаний с большой боевой практикой. Они быстро шли от своей святыни, находившейся в Лаосе, и теперь находились менее чем в двадцати километрах от цели, которую, согласно полученному из Ханоя приказу, уже атаковали местные отряды Вьетконга. От этого отряда Хуу Ко получал по радио разведдонесения.
Колонна шла классическим порядком, принятым для быстро перемещающейся воинской силы. Этот порядок был установлен великим Жиапом, создателем армии, хотя истинным его изобретателем нужно было считать французского гения Наполеона, который первым в истории после Александра Великого понял значение быстроты и, руководствуясь этим принципом, стремглав промчался через половину мира.
Поэтому Хуу Ко, старший полковник, выдвинул часть своих лучших солдат, своих саперов, в боевое охранение на фланги – с обеих сторон в полутора километрах от колонны шли патрули по двенадцать человек; вторая часть лучших солдат, тоже саперы, образовывали голову колонны и задавали темп. Они были вооружены автоматами и РПГ и были готовы в любой момент обрушить шквал пуль и гранат на любое препятствие на своем пути. Остальные роты, выстроенные в колонну по четыре, передвигались шагом-бегом. Тяжелые минометы все время передавали из одного взвода в другой, так что ни в одном из подразделений солдаты не могли устать заметно сильнее, чем во остальных.
К счастью, было прохладно. Дождь же ни в коей мере не был помехой для отряда. Превосходно обученные люди, среди которых после долгих лет боев не осталось ни одного лентяя или труса, были неутомимы. Кроме того, они были приятно возбуждены тем, что стояла дождливая погода с низкой облачностью и густыми туманами: нигде не было видно их самого страшного и ненавистного врага, американских самолетов. Это было просто прекрасно – двигаться свободно, словно в прошлом веке, без страха перед «фантомами» или «скайхоуками», которые с яростным визгом обрушивались с неба, чтобы скинуть свой напалм и белый фосфор. Именно за это он с такой силой ненавидел американцев: они сражались при помощи огня. Не испытывая никаких угрызений совести, они жгли его людей, как саранчу, пожирающую урожай. Зато те, кому удавалось выстоять против пламени, приобретали крепость, превосходящую всякое воображение. Тот, кто смог выстоять против пламени, уже не боится ничего.
Хуу Ко, старшему полковнику, было сорок четыре года. Иногда перед его мысленным взором проплывали картины прежней жизни: Париж конца сороковых – начала пятидесятых годов, когда его декадент-отец отправил его к французам, под чьим покровительством он старательно учился. Но Париж, прелести Парижа – разве можно забыть такое место? Это был революционный город, там он впервые закурил «Голуаз», начал читать Маркса и Энгельса, и Пруста. И Сартра, и Ницше, и Аполлинера, там его чувство принадлежности к старому миру, миру его отца, дало первые трещины. Изначальные причины были очень мелкими, чуть ли не лишенными смысла. Должны ли французы ощущать отвращение к своим желтым гостям? Неужели они получают такое удовольствие от своей белизны, хотя и проповедуют равенство всех людей перед Богом? А может быть, им нравится спасать цветных индокитайцев, таких, как он сам, от их желтизны?
И теперь он время от времени спрашивал себя: а выбрал бы он тогда этот путь, если бы знал, насколько трудным он окажется?
Старший полковник Хуу Ко участвовал вместе с французами в семи сражениях и трех кампаниях первой Индокитайской войны. Он любил французских солдат, суровых, жестких, беспредельно храбрых людей, которые искренне верили в то, что имеют права на колонизированную ими землю. Если бы кто-нибудь сказал им, что это не так, они просто не поняли бы этого человека. Он лежал вместе с ними в грязи в Дьенбьенфу в 1954 году – восемнадцать лет назад – и так же, как и они, молился, чтобы пришли американцы с их могущественной авиацией и спасли их.
Старший полковник Хуу Ко узнал от них католического Бога. Он отправился на юг и сражался за братьев Дьем, выступивших оплотом против безбожного Дядюшки Хо. В 1955 году, во время ожесточенных уличных боев, он вел пехотный взвод против Бин Key Йена, затем против культа Хоа Хао в долине Меконга и присутствовал в 1956 году при казни лидера культа Ба Куга. Большая часть убийств, которые ему доводилось видеть, совершалась индокитайцами, и от рук их гибли тоже индокитайцы. Такое положение дел было ему глубоко противно.
К тому же Сайгон ни в коей мере не был Парижем, хотя в нем имелись и кафе, и ночные клубы, и красивые женщины; это был город коррупции, проституток, азартнейшей карточной игры, преступлений, наркотиков, и все это Дьемы не только поощряли, но даже получали от этого доход. Как он мог любить Дьемов, если они любили шелка, духи, роскошь и свою собственную власть куда больше, чем людей, которыми управляли, которых они не желали знать и над которыми они считали себя вознесенными неизмеримо высоко? Его отец советовал ему прощать им надменность и чванство и относиться к ним как к орудию Божьей воли. Но его отец никогда не желал замечать грязной политической кухни, коррупции, ужасного обращения с крестьянами, полнейшего нежелания хоть как-то считаться с людьми.
