Нелли Кимовна смотрела во все глаза.
И на красавицу-Прагу.
И на медицинские достижения.
И на качество чешского сервиса.
И на уровень жизни чехов, уже тогда несравнимый с жизнью в бывшем СССР.
Ей казалось, что она попала в сказку. Что такого просто-напросто не может быть.
И как сказочный принц, предстал перед ней пан Гржимек — молодой пражский медик, три года стажировавшийся во франкфуртской клинике Фридмана, знаток европейской медицины, а главное — очень красивый и обходительный парень, выросший в Праге, живущий в Праге и разъезжающий по Праге на белом «БМВ».
Он подсел за ее столик во время завтрака в ресторане гостиницы, в которой жили участники конференции. Что он, местный, здесь делает — такого вопроса у Нелли Кимовны даже и не возникло. Ведь он так смело и так галантно, с легким акцентом, но на чистейшем русском представился:
— Пан Гржимек. Павел Гржимек. Разрешите с пани познакомиться?
Конечно, с удовольствием!
— А не желает ли пани, чтобы после рабочего дня пан Гржимек показал ей настоящую Прагу, а не ту, которую демонстрируют из окна туристического «Икаруса»?
Боже, только об этом и мечтаю!
— А можно ли пани поцеловать руку на прощание с благодарностью за этот чудесный вечер, подаренный пани бедному врачу, который никогда теперь не забудет красоту пани Нелли?
Он еще спрашивает!
В общем, сейчас эти подробности не важны, но уже буквально на второй день знакомства Нелли Кимовна не пришла ночевать в гостиницу, чем чрезвычайно расстроила чиновника из Министерства здравоохранения, еще не успевшего отвыкнуть от строгих правил поведения советских граждан за границей в былые дни.
Зато в награду Нелли Кимовна получила волшебный вечер с шампанским, искрящимся в зыбком свете свечей, и просто умопомрачительную ночь с самым ласковым и нежным на планете мужчиной. Это стоило того, чтобы огорчить чиновника Минздрава.
А потом был прощальный вечер — пришло время ей уезжать из волшебницы-Праги.
Они сидели в маленьком ночном клубе, слушали грустную песню саксофона, пили вино и молчали. И Нелли Кимовна чувствовала, что теряет что-то невозвратно, и ей ужасно хотелось плакать.
И вдруг Павел сказал:
— Нелли, мне никогда и ни с кем не было так хорошо, как с тобой. Я не хочу с тобой расставаться.
— И я не хочу, Павел. Ты — ты просто чудо, волшебник. Ты подарил мне сказку.
— Не уезжай.
— Ну что ты!
— Правда, оставайся!
— Павел, перестань! — она вдруг испугалась. Это предложение было для нее совершенно неожиданным. Да и как это — не вернуться на Родину! Да такие вещи, сколько она себя помнит, никогда на этой самой Родине не прощали. И хотя сейчас, возможно, и пришли новые времена, но чтобы остаться за границей… Нет уж, увольте! — Ты же знаешь, что это невозможно.
— Но я буду скучать!
— И я буду…
— Тогда я приеду к тебе.
— Правда?! — она чуть не задохнулась от радости.
— Конечно. Я ведь уже завтра, когда провожу тебя на поезд, захочу тут же уехать следом.
— Павел, милый!
— Нелли!..
И он действительно приехал. Через полгода. Не на поезде — на своем белом «БМВ».
И жизнь снова стала сказкой, только теперь декорациями были не улочки Праги, а бульвары Одессы, не клубы, а ресторанчики на Дерибасовской. И лишь Павел и его белый «БМВ» были все теми же.
Это продолжалось целую неделю. Всего неделю. А затем был разговор, изменивший жизнь Нелли Кимовны.
Они сидели в маленькой кухне ее однокомнатной квартирки в блочном грязном, вонючем доме и пили шампанское, время от времени прихлопывая тараканов, выползавших то на подоконник, то на газовую плиту.
Она отдыхала; расслабившись, после близости с ним, и, может быть, поэтому фраза Павла показалась ей особенно обидной:
— И не надоело тебе жить в такой нищете?
— Ну, знаешь! — возмутилась тогда Нелли Кимовна. — Может, это у вас там, в Праге, или в твоем Франкфурте такая жизнь и называется нищетой…
— Да, — он безапелляционно оборвал ее, но как-то очень грустно и нежно-нежно, как ей показалось, посмотрев при этом на нее. — Да, это называется нищетой. Ты же сама все видела, ты знаешь, как живу я, например.
— Знаю, видела, — она уже не возмущалась и лишь тяжело вздохнула. — Но что делать, если труд врача, учителя, ученого у нас стоит так мало.
— Не смиряться! — он горячился, и это немного раздражало Рябкину.
— Как?! Он, Павел, пожил бы ты у нас, не был бы таким оптимистом.
— Был бы. Потому что я знаю, как можно зарабатывать большие деньги.
— Понимаешь, дорогой, я не хочу зарабатывать большие деньги, если это не будет связано с моей профессией. Я врач и я хочу лечить. Я хочу, чтобы на меня смотрели мои больные с благодарностью и уважением…
— Это не высокие слова? — он спросил ее об этом прямо, и, наверное, именно поэтому она выдержала, не обиделась на него окончательно.
— Нет, Павел. Я правда люблю свою работу. И я не виновата, что за нее мне так мало платят.
— Ты, конечно, не виновата. Просто… Как тебе сказать… Я так мечтал…
— О чем?
— О том, что мы построим себе большой дом. Со светлой комнатой, в которой мы будем греться у камина и смотреть телевизор, с огромной кухней, со спальнями для гостей, с кабинетом, где можно было бы заняться частной практикой. А во дворе бы бегали две красивые лохматые собаки…
— Павел, ты о чем?
— Я что, не правильно выразился?
— Дом для… нас с тобой?
— Да. Дом, где могли бы жить я и ты, два врача, два любящих друг друга человека, муж и жена. И в котором бы росли наши дети, такие же красивые, как ты.
— Ты делаешь мне предложение? Что-то я тебя совсем не пойму.
Нелли Кимовна разволновалась не на шутку.
Нет, это не было первым предложением в ее жизни.
Еще студенткой она отказала двум претендентам на ее руку и сердце, еще одно предложение отклонила года три назад, тогда она была завотделением. Причина была самая прозаическая — претенденты были слишком далеки от того идеала, который часто снился девушке по ночам. А вот Павел — Павел — это сказка!
Она и мечтать не могла о таком счастье.
Но Павел отреагировал на ее вопрос удивительно спокойно, и только на позаимствованную у немцев практичность, которая порой была немного «тяжеловатой», списала Нелли Кимовна это спокойствие:
— Да, предложение. Я предлагаю тебе обсудить, как нам вместе заработать побольше денег, чтобы мы могли серьезно подумать о женитьбе.
— Скажи… Ты правда хотел бы, чтобы я стала твоей женой? — она спросила это очень тихо, смущаясь, вся напрягшись и замерев в ожидании ответа.
— Да.
Нелли Кимовна вспыхнула, подняв сияющие глаза на своего принца, а тот, покуривая, добавил, ловко прихлопывая сложенной вчетверо газетой очередного таракана:
— Только прежде чем решиться на столь серьезный и ответственный для нас обоих шаг, нам обязательно надо с тобой заработать много денег. Чтобы мы могли себя чувствовать спокойно и комфортно, чтобы мы были уверены в своем будущем и в будущем наших с тобой детей.
— А где мы будем жить?
— Ну, не здесь.
— А где?
— Может быть, в Праге. А еще лучше — в Австрии. Там очень красиво, и уровень жизни куда выше, чем в нашей стране, не говоря уж о вашей — А много — это сколько?
— Не понял, — он удивленно посмотрел на нее, — что много?
— Много денег заработать — это сколько много?
— А-а! — он рассмеялся. — Ну, много — это много. Не меньше ста, лучше двухсот тысяч долларов. Несколько секунд она не могла вымолвить ни слова, глядя на своего любимого с нескрываемым изумлением. А потом шок прошел, и Нелли Кимовна почувствовала себя последней набитой дурой, над которой каждый мужик, даже этот милый чех, может издеваться сколько ему заблагорассудится.
— Двести тысяч долларов, значит, да? Заработать? А только потом мы с тобой, глядишь, рассмотрим вопрос о нашей женитьбе? Да?
— Ну да.
— А зарабатывать двести тысяч мы, знаешь, сколько времени будем? — она зло сверкнула глазами, стараясь взглядом испепелить это чудовище. — По двадцать долларов в месяц, не евши, не пивши, я заработаю эти деньги всего за девятьсот лет!
— О, ты ошибаешься.
— Ошибаюсь? Нет, я не ошибаюсь! К началу четвертого тысячелетия мы как раз созреем для женитьбы.
— Ты ошибаешься. Мы заработаем эти деньги за три, максимум за пять лет.
— Слушай, а может, ты просто болен? Жаль, что я гинеколог, а не психиатр.
— Я тоже не психиатр, — Павел оставался совершенно спокойным и разговаривал с ней снисходительно, не сгоняя с лица насмешливую улыбочку, — а надо бы было тебя проверить — я все говорю, говорю, а ты как будто меня не слышишь. Или не хочешь слышать, что в принципе одно и то же.
