— А чего же?
— Покоя, Савва, покоя.
Нифонтов снова засмеялся:
— Да, не лермонтовский парус! Цену набиваешь?
— Зачем?
— Тогда ты не там ищешь.
— Значит, не там. Мне к проколам не привыкать.
Нифонтов отложил воблу и, тяжело оперевшись на кулаки, наклонился к нему:
— Завотделением пойдешь? Да или нет?
Пахнуло хорошим коньяком.
— Нет.
— А если подумать?
— Хирургом пойду.
Савва вздохнул, откупорил вторую банку и протянул гостю.
— Спасибо, это тебе, — отказался Першин.
— Оперируешь?
— Просто завязал на время. Устал.
— Это я вижу, — сказал Савва, сосредоточившись на разделке рыбы.
— Я так понял, тебе надо отделение свалить? — догадался Першин.
— Ты правильно понял. Только «свалить» — мягко сказано. Три тысячи баксов за эту «свалку». Неплохо?
— Я пойду за триста тысяч рядовым хирургом.
— Иди, — повел Нифонтов округлыми плечами. — Халат в шкафу. Только какой смысл в перемене мест слагаемых?
— Это я уже слышал. Сколько у меня времени?
Нифонтов отхлебнул пива, доел икру.
— Нет у тебя времени, Моцарт, — вынес вердикт тоном судьи. — Надорвался ты. Страх перед столом от себя не скроешь. В душу я к тебе не загляну, конечно, но ты поспеши разобраться-то, поспеши.
— Философствуешь на досуге?
— Меня ты обманешь, а не обманешь — я тебе подыграю по-дружески.
— Я к тебе не на исповедь пришел.
— Тогда не темни.
Першин помолчал, обдумывая, как бы задать вопрос так, чтобы не последовало встречного, но потом решил не терять времени на экивоки:
— Ты по морфологической картине шизофрению определить можешь?
Брови нейрохирурга поползли вверх, перестраиваться на деловой лад наскоком он не любил.
— А что? У тебя «летальный»?
Першин кивнул.
— Не всегда. Гипертоксическую могу, и то бывают исключения.
— В каких случаях?
— При общем патоморфозе. Или лекарственном. Только зачем тебе версии, построенные на уникальном диагнозе?
— Девочку ко мне привезли. Бросилась с балкона безо всяких видимых на то причин.
— На учете состояла?
— По карте — нет.
— Сколько ей?
— Семнадцать.
— А с чего ты взял, что у нее шизофрения?
Першин помолчал, пожал плечами.
— Не знаю, — не стал вдаваться в подробности. — Гиперемия мягких оболочек, точечные кровоизлияния. В детстве — катаральная стафилококковая бронхопневмония.
— Ну, брат, это не показатель. Острые инфекции способны вызывать приступы болезни, которая уже существует. Наследственность нужно смотреть.
— Я слышал ее музыку.
— Не понял?
— У таких людей не возникает дурных мыслей: все свои фантазии они реализовывают в звуках.
— Спасибо, — отодвинул банку Нифонтов, — удружил. Врезали вчера под завязку, думал на работу не идти. Третьего дня в «Арагви» начал — до сих пор не просохну. Тебя звал — ты сам не пошел. С утра япошки на предмет поставок медтехники пожаловали — аж из самого Токио, неудобно… — Грустный взгляд Першина вернул его к разговору: — Зачем тебе все это?
— Что?
— Частное расследование?
— Не знаю. Так…
— Вы коробку ей вскрывали?
— Нет, не было показаний. Нормальная энцефалограмма, без отломков.
— А гистологические изменения?
— Вот я и спрашиваю: можно их не распознать?
— Теоретически — да. У нас реже, а в прозекторской практике — или при невыявленной, вялотекущей форме, или при залеченной. Хочешь, я позвоню Шувалову, он в суицидальных маниях дока?
Шувалов пообещал принять завтра с утра.
Простившись с Саввой, Першин отправился домой, но добрался лишь к вечеру: по пути сломался «фолькс», и пришлось, дотолкав его до угла Колымажкой и Знаменского, битых два часа ковыряться в трамблере.
Квартира была опечатана, замок взломан. Все перевернуто вверх дном; до сих пор он думал, что подобный беспорядок после обысков оставляли кинематографические жандармы в домах революционеров, и еще вчера не смог бы даже представить себе, что будут обыскивать его жилище. Вся одежда в шкафу была перерыта, и нижнее белье, и грязное в стиральной машине «Малютка», приобретенной на первую московскую зарплату. Ящики письменного стола и обувной ящик, посуда в серванте и книжные полки, диски в конвертах и карманы дубленки, пальто, пиджака, плащей и куртки — не осталось и пяди неощупанной, необнюханной территории, ни одного необлапанного предмета. Он подумал, что менты могли увести отсюда все что угодно и ничего бы он не доказал, даже наверняка так и было, но ни убирать, ни устраивать ревизии не хотелось, и мыться не осталось сил. Увидевшись в зеркале с незнакомым человеком, он долго разглядывал его: болезненного вида, похудевший и постаревший, с масляными разводами на лбу, в некогда голубой, а теперь неопределенного цвета рубахе, он походил на бомжа. Нужно было отдать должное деликатности Саввы.
Он вспомнил, что вот уже почти двое суток не ел ничего, но чувства голода не ощущал. В холодильнике уцелел коньяк. Откупорив бутылку, он опустил в дископриемник первый попавшийся под руку диск (им оказался «Женитьба Фигаро»), уселся на полу посреди комнаты и, скрестив по-турецки ноги, приложился к горлышку…
Когда он написал «Фигаро»?.. В 1785-м?.. Да, года через четыре после того памятного визита Иосифа в Зальцбург… «Вражда групп и рабство духа должны быть уничтожены, каждый из моих подданных должен быть введен во владение теми свободами, которые принадлежат ему от рождения», — наставлял император архиепископа. Поразительное лицемерие! Декларирование свобод, а Моцарт начинал «Фигаро» втайне от всех…
Ничего смешного в арии графа: вспыльчивость контрастирует со страстью, властолюбие — с малодушием. Граф Моцарта — жертва императорских утопий, ложных посылок, придворных страстей? Да. Не мог он существовать вне поля между Иосифом и своим создателем, писавшим Пухбергу: «Боже, я в таком положении, какого и злейшему врагу не пожелаю». Уж по крайней мере, граф был несвободен и зол на мир за свою невысказанность, за нереализованность свою — зол с полным на то основанием.
Фиаско несостоявшегося человека — страшный комизм, парадокс, который мог разгадать лишь Моцарт…
Звонок. Без пяти семь. «До семи буду в редакции…» Вера? Он выждал минуту, пока смолк телефон, а потом позвонил сам.
— Господи, Моцарт, где тебя носило? Я извелась…
Традиционное начало можно было пропустить мимо ушей.
— Дома я. — Хмель повязал язык, оконный переплет покосился перед глазами. — Только что вошел.
— Ты пьешь?
— Вчера об этом меня спрашивали на допросе. В глазах нашей сочинской хозяйки я вообще алкоголик. Пара бутылок коньяку, странным образом не изъятая при обыске, стала тому подтверждением.
— Извини… Ты слушаешь меня или Сюзанну?
— Тебя, — убрал он звук. — Говори.
— Я разыскала Маковеева, как ты просил. Это тот самый Маковеев Владимир Иванович. Он родом из Иркутска, но уже пять лет живет в Москве. Картина «Туман над озером» — одна из его первых, он ее почему-то не любит… Написана им на берегу Гусиного озера. Слышишь?..
— Слышу, слышу! А где это? — замер Першин.
— Это неподалеку… неподалеку от Байкала, в Бурятии. Говорит тебе это о чем-нибудь?
— О том, что я попал пальцем в небо, — буркнул Першин себе под нос.
— У меня для тебя есть кое-что еще, — сообщила Вера вдруг повеселевшим голосом.
— Ты сняла для нас ковчег, — иронично усмехнулся он, успев подумать: «Да гори все синим пламенем, в конце концов! И озеро это, и Граф, и его дача, и это убийство… Чему быть, того не миновать, непротивление злу — отменная защита! Захотят — посадят и невиновного.
— Ты, конечно, третьей полосы сегодняшних «Подробностей» не читал? — не отреагировала на иронию Вера.
— И всех остальных тоже. — Снова воцарилось молчание. Он понял, отчего она молчит. — Вот ты мне привезешь, и я почитаю.
— Когда?
— Немедленно. И предупреди Нонну, не то твой Сухоруков натравит на нас армию.
Не дожидаясь ответа, он положил трубку, постоял в раздумье — убирать или подождать Веру, чтобы она увидела весь этот бардак? Коньяк на голодный желудок уже затруднял работу мысли, размягчал тело, безудержно захотелось спать.
«Так недолго и оскотиниться! — взял он себя в руки и, на ходу снимая грязную рубаху, отправился в ванную. Час, покуда доберется Вера, был в запасе: контрастный душ за это время вполне справится с грязью, хмелем и усталостью. — У девчонки праздник, видать, что-то опубликовали. Она хочет разделить его с тобой…»
Вера появилась раньше, минут через тридцать — сорок — домчала на такси.
— Господи, что это? — застыла на пороге.
— Упаковываю чемоданы, — мрачно пошутил Першин, встретив ее в прихожей поцелуем. — Сотрудники МУРа мне немножко помогли.
