— Э, подруга, такого не рассказать! Это надо было видеть… До форменного красавца мой друг Харлампий не дотягивал сантиметров двадцать росту, иначе говоря росту было в нем метр на коньках и в фетровой шляпе. Хотя шляп он не носил, а щеголял всегда в белой капитанской фуражке с крабом. Полный рот золотых зубов и шикарные английские усы. При этом было у него тугое, наливное пузцо и, конечно, отдельно стоящая откляченная задница…
— Что ты несешь, Кот! Довольно странная внешность для античного афериста — секс-символа. А?
— Против жизни не попрешь, подруга, — это чистая правда! Харлампий говорил: мне надо удержать женщину в первые три минуты. Удалось — все, игра сделана! Три минуты женщины его презрительно терпели, затем пять минут внимательно слушали, потом они хотели прожить с ним всю жизнь…
— А что же твой Фотокакис им говорил?
— Харлампий рассказывал им об их мечтах, он толковал им сны, он сеял в них надежды и растил радость… Он дарил один цветок, но обязательно со сказкой… Он читал им стихи якобы Аполлинера, которые придумывал на ходу. Он заставил меня надеть все мои медали и регалии и прийти в детский сад…
— Зачем?
— Это был день рождения какого-то сопляка — сына воспитательницы из сада, и Фотокакис сделал ей из меня подарок — переливающуюся золотом елку. Маленькая девочка спросила у меня: «Дядя, а все эти красивые брошки — ваши?» Пришлось одну медальку отстегнуть ребенку…
Лора захохотала.
— Он ласкал своих баб так, будто завтра они могли умереть, — рассказывал я Лоре и чувствовал, как охватывает меня непонятный жар воспоминаний. А может быть, это был просто жар от выпитой малыми вкусными глотками выпивки. — Нет, не умирали они, конечно. Они его любили, но жизнь двигалась, и они просто расставались. Фотокакиса уже ждали старшие школьницы и пенсионерки. О нем грезили путаны и диссидентки. Харлампия со сладким вздохом вспоминали цыганки и инструкторши сельских райкомов… Вот что такое секс-символ, а не эти стрекозлы… Ясно?
— Ясно, — грустно сказала Лора. — Все, как всегда, наврал…
— Не понял вас, дремучая змея! Потрудитесь объясниться, ядовитая очковая леди!
— Никакого Фотокакиса не было. Никогда. Ты его выдумал. Это ты все про себя рассказывал…
— Не преувеличивай!
— Кот, я никогда не ревную тебя… Ни к кому… Ты — ничей. Ты никому не принадлежишь. Кроме одной…
Я напрягся:
— Что ты имеешь в виду?
— Не надо, Костя… Я видела ее… По телевизору… Вместе с твоим Серебровским… Извини, что я говорю об этом. Я подумала…
Я резко перебил ее:
— Никогда!.. Прошу тебя никогда не говорить со мной о ней…
Я поймал себя на том, что противно, судорожно дышу, а голос запальчиво дребезжит. Вот срам-то какой! Совсем ты, сынок, распался. Взял себя в руки, весело сказал:
— Ее нет! Ты ошиблась. Она не с Серебровским… Уехала она… Эмигрировала вместе с Фотокакисом в Грецию. Открыли шашлычную в городе Эллада… Живут-поживают, добра наживают. У них шестеро детей. Мальчики — гении, компьютерщики. А младшая дочка — хроменькая, бедняжка, играет на скрипке.
Как-то незаметно я вискарем насосался — в голове шумит. Как океан. Но не синий, прохладный, бездонный, с бордюром зеленых пальм по краям, а тот, серый, что шуршит, шоркает, шебаршит в морских раковинах, когда их прикладываешь к уху.
— Кот, любимый… — Лора держала меня за руку, тихо, мягко, как взволнованному ребенку, говорила: — Нет города Эллада… На той земле давно все вымерли…
— А мы — есть? Мы — живы?..
Поход на помойку
В Центре радиоразведки «Бетимпекса» Юрий Николаевич Павлюченко, именующий себя в миру Николаем Иванычем, говорит с нескрываемым раздражением шеф-оператору:
— Ну что за чушь? Какая еще свалка?
— За Хованским кладбищем, — невозмутимо отвечает оператор. — Саларьево называется… Полигон промышленных отходов…
— Твои люди ничего не перепутали?
— О чем вы говорите, Николай Иваныч? Взяты четкие пеленги, наши ребята оттуда звонили — радиосигнал направленно получен с территории свалки.
— А они там внутри, на свалке, не успели оглядеться?
— Что же они там в темноте могут увидеть? Там мусорное царство, чужой и днем туда войдет — вряд ли выйдет… Прорва, закраина жизни… Мне менты говорили — там бомжи-людоеды, крысы — с собаку ростом…
— Ты мне зачем эти глупые враки рассказываешь? Ты меня что — пугаешь?! — Павлюченко грозно придвигается к оператору.
— Да что вы, Николай Иваныч! Я к тому, что ночь, темно — глаз выколи, там же помоечный город целый! Что там впотьмах разглядишь!
— Ты просто трусливый дурак! Готовь штурмовую команду, — подумав, говорит Павлюченко.
Сергей Ордынцев: ода деньгам
Обеденный зал в клубе был выдержан в любимых тонах нынешней российской элиты — темное дерево, матовый блеск зачерненного золота, багровый отсвет хрустящих скатертей. Дизайнер, молодец, не мучился дурью и не выдумывал велосипедов, а слямзил все — до последней медной кочерги у камина — оформление лондонского ресторана «Голден Оук», и этот самый золотой дуб прекрасно врос в наше лукоморье, а на его удобных кожаных ветвях сидели сейчас мы — прилично выпившая Русалка, бродячий Леший и чахнущий над златом Кощей. Только ученый Кот, так долго заводивший нам песни, так долго говоривший сказки, не ходил кругом нашего золотого дуба. Потому что нас охраняли тридцать витязей прекрасных, вышедших из ясных вод службы безопасности холдинга «РОСС и Я».
Был, надеюсь, русский дух. Наверное, в этом англизированном кабаке пахло Русью.
Ловкий чернявый официант, своей гибкой ласковой пластикой похожий на гея, переставил с сервировочной тележки на стол серебряную жаровню, под которой билось синее нервное пламя спиртовой горелки.
— Александр Игнатьевич, эта молодая оленина с белыми грибами под клюквенным соусом — гордость нашего повара, — похвастался он. — С горячим кукурузным хлебом — сладкая греза! Мадам, господа, желаю вам приятного аппетита…
Официант бесшумно укатился со своей тележкой. Я ел изумительную оленину с аппетитом набегавшегося за день крючника. Сашка задумчиво жевал, явно не замечая вкуса. А Марина совсем не ела, только пила красное вино. Красивая, разноглазая, с высокими скулами, задумчиво-недоступная. Поставила бокал на стол, подняла взгляд на меня и, рокоча своим серебряным шариком на языке, сказала недоуменно:
— Игривая проказница судьба… Странно!.. Пошутила, покрутила, повертела… И всех снова за стол бросила… — И по медленности речи стало видно, что она уже давно и крепко под градусом. — Ну не совсем, конечно… Не всех!..
Моя вилка повисла в воздухе, а Серебровский поправил пальцем дужку очков и невозмутимо заметил:
— Если тебе не хватает в застолье Кота, я постараюсь, чтобы он поскорее присоединился к нам.
— Замечательно, — вяло хлопнула в ладоши Марина. — Сразу станет невероятно весело! Скучный обед мгновенно превратится в праздничные поминки!
Сашка, откинувшись на стуле, пристально смотрел на жену, и я не мог понять — хочет он ее обнять, успокоить, утешить или — убить. Не обнял и не убил, а спросил с усмешкой своим зыбким недостоверным тоном:
— Поминки по кому?
— Наверное, по Коту, — уверенно сказала Марина, а потом пьяно-глубокомысленно задумалась: — А может быть — по тебе?.. Или по мне… Какая, в принципе, разница? Во всяком случае, по прошлой нашей жизни…
— Оставь, Марина! — Я попытался разрядить ее. — Помнишь, ты всегда читала: «Никогда не бывать невозвратному, никогда не взойдет солнце с запада»…
Марина взяла со стола бокал, удивилась, что он пуст, и неведомо откуда выросший официант бросился наполнить его вновь. Сашка сделал еле заметную гримасу, как-то неприметно бровью дернул, и официант так же стремительно исчез.
— Видишь, Серега, — обратила мое внимание Марина, — мой муж стесняется своей сильно зашибающей спутницы жизни, избранницы на небесах…
— Он не стесняется, он огорчается, — предположил я.
— Вот это — точно! Я ведь не кто-нибудь как! Я — Первая леди «РОСС и Я»! Ощутите разницу! У такого человека, как мой Санечка, жена должна жить делами и интересами своего великого мужа! Джон Кеннеди сказал: женщина, не спрашивай, что любимый может сделать для тебя, — спроси себя, что ты можешь совершить для мужа?
Я засмеялся:
— Кеннеди не спрашивал про мужа, он говорил о родине…
— Серега, совсем ты в Европе одичал! — укоризненно покачала головой Марина. — Для нас всех Санечка — это и есть родина! Это — мир! Это наша галактика — не будет Санечки, мир померкнет, как задутая свеча!
Она сделала резкий повелительный жест, и официант снова материализовался, но замер в сшибке двух разнонаправленных указаний, с испугом глядя на Серебровского. Сашка кивнул, официант налил Марине вина, и она жадно приникла к бокалу. Она его всосала.
