Изнуренный праздностью последних месяцев организм знавал и лучшие времена, но, с учетом отсутствия реального стимула, раненого брюха и бессонницы, мне удалось раскачать его процентов на семьдесят от потенциальных возможностей. Ледяной душ и трехсотграммовая чашка кофе сулили еще часов двенадцать активности, в которые, с учетом временного дефицита, нельзя было потерять ни минуты.
В пять восемнадцать киль «фисташки» уже разрезал паркий слоистый туман на Измайловском проспекте.
«На твоем месте я бы начал с адвоката» — всплыли в памяти слова Решетникова. Советчик нашелся! Отставной участковый из бывшей страны сплошных советов. Вот будешь на моем месте, тогда и начнешь с адвоката!..
И все-таки Викентий мне положительно нравился. Лишних вопросов не задавал, а из всех возможных функций в этом деле выбрал для себя не самую пассивную: расколоть тещу Ямковецкого будет непросто, да и времени на поездку уйдет вагон и маленькая тележка. Пожалуй, мы с ним сработаемся.
К адвокату я, конечно, собирался, но не с пустыми же руками. Судя по всему, юристом он был высококвалифицированным. Тот факт, что, начиная с 91-го, он вел все дела Ямковецкого, подталкивал к выводу об их взаимном доверии — иначе что мешало рецидивисту-миллионеру прибегнуть к услугам другого защитника? Нет, Викентий, с адвоката надо не начинать — им надо заканчивать! И толковать с ним на равных, чтобы чего-то добиться.
Дом на Савеловской, где жила Анастасия Емельяновна Балашова, определенно строился без учета розы ветров: двор приходился на юго-запад, и два примыкающих здания, расположенных перпендикулярно фасаду, рассекали воздушный поток таким образом, что, с какой стороны бы ни дуло, ветер должен был попадать в окна постоянно, а завихрения — заносить в квартиры пыль, морось и снег. От этого внутренняя стена относительно недавней постройки до половины стала грязно-серой, а по всему двору разносило бумажный мусор их контейнеров. Я припарковался неподалеку от П-образной арки и позвонил — кажется, в четвертый раз, — почти наверняка зная, что мне не ответят. Скорее всего после провала Рыжего, передавшего ложное сообщение о переселении Илоны в «Байкал», Ямковецкий перевел старушку на другую явочную квартиру или услал отдыхать по путевке куда-нибудь за линию фронта, не гарантируя благополучного перехода.
В шесть утра субботнего дня во дворе и на улице было почти безлюдно, намаявшиеся от изнурительного претворения экономических реформ москвичи отсыпались. Серый рассвет все еще не давал мне возможности по достоинству оценить окрас «фисташки» с простуженным компьютером, но уже было видно, что это не бленхейм. Водрузив на плечо сумку с рабочим инструментом, я подошел к первому подъезду и сразу же увидел табличку: «Подъезд № 1. 1—90». К счастью, домофон оказался неисправным, не было и консьержки; подсчитав, что восемьдесят первая квартира находится на четырнадцатом этаже, я вызвал лифт и поднялся на десятый, предпочтя четыре оставшихся преодолеть пешком, чтобы не будить соседей Балашовой.
Регистр дверного звонка был отрегулирован в унисон с писком «фисташкиного» паразита — такой же потусторонни и противный. Старый, натертый мастикой паркет не скрипел, и обутые наскоро кожаные шлепанцы с вензелями на носках не шаркали, а кроме того, не звенела цепочка и не слышался скрежет засовов: за грубой дверью в потертой дерматиновой обшивке никого не было. Соседи Балашовой, уезжая на дачу, оставили включенной радиоточку, и очередной исполнитель современных песенных текстов педерастическим голосом пытался разбудить весь подъезд. Мысленно повторив вместо «Отче наш» статью 136 «Нарушение неприкосновенности жилища граждан», я приступил к делу.
Увы, мне не придется хвастать перед внуками, что взлом старушкиного замка был сродни подвигу Геракла; мне не понадобились аппаратура оптического считывания для подбора отмычки, светящиеся порошки для определения конфигурации ключа, да и замок не изобиловал вариантами секретности: пришлось всего лишь отодвинуть защелку, и я оказался в пропахшей нафталином, несмотря на прохладную сырость, однокомнатной квартирке. Не могу сказать, что там было слишком холодно, но все же я предпочел поберечься и надел тонкие хлопчатобумажные перчатки.
Засов на внутренней стороне двери имелся, и если бы Балашова им воспользовалась, мне не суждено было бы преступить закон. Надежно запершись, я начал осмотр помещения.
Прямо напротив входной двери через прихожую размещалась кухня. Два шкафчика с сушилками для посуды, раковина, стол, две табуретки, пластмассовый абажур — все свидетельствовало о том, что Балашова была аккуратисткой: ни следов пыли, ни капли пролитого борща на газовой плите, ни складочки на отутюженных крахмальных занавесочках с изображением гжельского сервиза на чистом окошке. В кухню я заходить не стал, осмотрел ее из дверного проема и пришел к выводу, что накануне исчезновения (или отъезда) хозяйка гостей не принимала: в сушилке над раковиной была одна чашка, одно блюдце, одна тарелка, вилка и ложка.
Несколько пар обуви под вешалкой в прихожей не отличались новизной; черный в красных розах платок, кремовое демисезонное пальто, цветастый зонтик «Три слона», обувной рожок на гвоздике, зеркало, потертая ковровая дорожка во всю длину прихожей — вот и все, что поддавалось визуальному обозрению; можно было открыть тумбу под зеркалом, но я не увидел в этом необходимости.
Дверь в совмещенный санузел открывалась наружу. Отгороженная пластиковой занавеской ванна сияла чистотой, здесь пахло хорошим розовым мылом, и даже газовая колонка 1975 года выпуска, что следовало из прикрепленной к ней таблички, казалась новой. Одна зубная щетка, одна мочалка на крючке, одно полотенце…
Я толкнул дверь в комнату.
В кресле у журнального столика с телефоном сидела крашеная блондинка лет пятидесяти и смотрела на меня.
Полное лицо ее выражало испуг, и тем не менее она не кричала и не звала на помощь — должно быть, потеряла дар речи. Если уж меня, повидавшего виды детектива, готового ко всему, вплоть до стрельбы, будто пронзило электрическим током, то нетрудно было догадаться, каково ей видеть появление у себя в квартире незнакомого мужчины в шесть часов утра.
— Извините, дверь была незапертой, — придя в себя, начал я знакомство с гнусной лжи, как будто хозяйка не знала, запертой была дверь или нет. — Я не вор… я честный… то есть частный детектив… хотел задать вам несколько вопросов… Вы ведь Анастасия Емеьяновна, не так ли?..
На ней был теплый подпоясанный халат, в разъехавшиеся полы проглядывала василькового цвета комбинашка. Ветер в открытую настежь форточку шевелил ее волосы, уложенные в высокую прическу. Пальцы, сжимавшие подлокотники обитого зеленым велюром кресла с высокой спинкой, были унизаны кольцами, с ушей свисали молочные капли перламутровых сережек в золотой огранке.
Прошла минута, прежде чем я понял, что ей не нужны мои извинения: женщина была абсолютно мертва.
Мне казалось, что я приближаюсь к аналогичному состоянию; захотелось выскочить вон и с криком «Я не убивал!» бежать в сторону ближайшего, насколько я помнил — 15-го, отделения милиции. Но я так почему-то не сделал, а, напротив, превозмогая страх, приблизился к трупу на расстояние вытянутой руки.
Шторы задернуты не были, но женщина сидела спиной к окну и раннее хмурое утро недостаточно освещало ее лицо, чтобы я сразу мог разглядеть на нем трупные пятна. Вообще, согласно 180-й статье УПК, «наружный осмотр трупа на месте его обнаружения производит следователь в присутствии понятых и с участием врача». Моего участия там явно не предусматривалось, поэтому я ограничился весьма приблизительным выводом, что смерть наступила не от моего появления и даже не сегодня. В пользу этого последнего предположения говорили незашторенные окна, долгие гудки телефона в ответ на мои звонки, начиная со вчерашнего вечера, а также некоторые трупные явления на открытых участках тела, по крайней мере те из них, что я усвоил из курса судебной медицины. Ничего больше из моей «заочной необразованности» мне не пригодилось: повреждений, пятен крови, орудий преступления, странгуляционной борозды и даже элементарной дырки во лбу потерпевшей не было.
Широкая, аккуратно прибранная кровать с двумя взбитыми подушками, трельяж с пудрами, кремами, расческами, помадами, духами, несессером и прочими туалетными причиндалами, платяной шкаф, стенка с книжным отделением и секретером, портрет мужчины лет пятидесяти в деревянной рамочке, прижизненный портрет хозяйки с этим мужчиной, кожаный чемодан на шкафу, люстра с хрустальными подвесками и привязанной к ней ниткой, прикроватный коврик на полу, повсюду — чистота, как и в остальных помещениях, только под кроватью какой-то обрывок, который я поначалу принял за скомканную бумажку, но, подняв и поднеся к свету, увидел, что это маленький ромбовидный клочок резины. Пыли под кроватью не было, взбитые подушки и несмятое покрывало не наводили меня на мысль о такой любвеобильности хозяйки, при которой презервативы разлетаются в клочья, а на ярко-красном резиновом обрывке белели витиеватые линии, по которым я догадался, что в руках у меня не что иное, как обрывок лопнувшего детского шарика. Это подтверждалось и кусочком оборванной нити на люстре. Я положил находку "на то место, на котором она лежала, — может быть, она как-то поможет следователю, если выяснится, что смерть Балашовой все-таки вызвана насильственным путем.
