Бородин вдруг рывком поднялся на колени, ударил себя в грудь исцарапанными, испачканными землей и мелкой лесной трухой кулаками и рванул на себе рубашку, с треском отрывая пуговицы.
– Нет! – истерично, сквозь слезы, выкрикнул он. – Да нет же, нет!!! Вы все не так поняли, это неправда, клянусь! Я никого не убивал, честное слово!
– Ты еще скажи «честное риелторское», – посоветовал Рублев и присел на корточки на краю оврага, свесив между колен руки, в одной из которых опасно поблескивал пистолет. – Так я тебе и поверил. Честный риелтор – то же самое, что честный политик. Есть еще такое мудреное слово, означает совмещение несовместимых понятий… как бишь его? Катахреза, что ли. А в народе говорят проще: единожды солгавши, кто тебе поверит?
– Вы не понимаете! – Бородин истерично рассмеялся, всхлипнул и провел по лицу ладонями, размазывая смешанную со слезами грязь. – Ты же ни черта не понимаешь, вояка! Тебе бы только кого-нибудь шлепнуть, отвести душу. У тебя ведь и в мыслях нет, что я тебе могу пригодиться! Единственный человек на всем белом свете, который может тебе помочь, – вот он, перед тобой! А ты говоришь – копай… Стреляй, если тебе неймется!
Он снова рванул на себе рубаху, разодрав ее до самого низа и обнажив поросшую рыжеватой шерстью грудь и дряблый белый живот, поверх которых болтался галстук, смотревшийся на фоне голого тела дико и неуместно.
Борис Иванович задумчиво почесал переносицу стволом пистолета, стараясь ничем не показать, что рассчитывал именно на такое развитие событий.
– Ума не приложу, на что ты мне можешь пригодиться, – заявил он. – Человечину я не ем, недвижимостью не торгую, по дому сам управляюсь, без дворецкого…
– Ты дурак, – сообщил, стоя на коленях на дне оврага, Бородин. Он снова всхлипнул и утер нос рукавом дорогого, лопнувшего по всем швам пиджака. – Его никто не убивал, он, скорее всего, до сих пор жив, и его, наверное, еще можно спасти… Да что я говорю – наверное! Наверняка можно!
– Ну, и где же он? В какую психушку вы его упрятали?
– Не знаю, где это, но это наверняка не психушка, – с уверенностью произнес Бородин. Голос его немного окреп, он даже сменил позу, встав уже не на оба, а на одно колено. – Я не говорю, что это будет просто, – торопливо добавил он, заметив легкое движение пистолетного ствола, – но попытаться можно. Я расскажу все, что знаю. А ты обещай, что сохранишь мне жизнь.
– Ни хрена я тебе не стану обещать, – возразил Борис Иванович. – Ты просто имей в виду, что жив, пока говоришь и пока мне интересно тебя слушать. А там видно будет – сам понимаешь, в зависимости от того, что ты мне расскажешь… И ты все-таки копай. Копай-копай! Копай и рассказывай, рассказывай и копай. Труд облагораживает – слыхал? Вот и облагораживайся, пока есть такая возможность. Да и яма еще вполне может пригодиться, не забывай.
– Тьфу, баран! Здесь тебе не армия! Я с тобой о серьезных вещах говорю, а ты…
Не вставая с корточек, Рублев лениво поднял пистолет и спустил курок. В сумеречной предвечерней тишине засыпающего леса сухо треснул выстрел, пуля коротко просвистела высоко над головой Бородина и с тупым звуком влепилась в сосновый ствол на той стороне оврага. Мигом растеряв остатки своей не к месту и не ко времени вернувшейся смелости, Алексей Иванович схватил лопату и начал торопливо и неумело ковырять ею присыпанный слежавшейся листвой и хвоей песок у себя под ногами. Парализованный ужасом мозг практически отключился – весь, за исключением двух небольших участков, один из которых руководил действиями сжимавших черенок саперной лопатки рук, а другой ведал устной речью.
– Есть один человек, – в такт ударам лопаты заговорил Алексей Иванович, понемногу входя в забытый ритм незатейливой земляной работы. – Зовут Андреем Константиновичем, фамилии не знаю…
Борис Иванович поставил на предохранитель и спрятал в карман пистолет, а потом уселся на краю оврага по-турецки, закурил и стал слушать, стараясь не пропустить ни единого слова.
Часа через два или два с половиной после обеда Сергея вывели на работу. Он не имел ничего против уборки помещений или даже перетаскивания мешков с цементом: как-никак, это было намного веселее, чем лежать на койке в своей одиночной камере и смотреть в стену. Кроме того, работа позволяла немного размяться: находясь у себя в одиночке, Сергей даже не делал зарядку из опасения, что за ним наблюдает любопытный глаз припрятанной где-нибудь в вентиляционной отдушине следящей камеры. В принципе, поддерживать себя в нормальной физической форме ему никто не запрещал, но в запретах не было нужды: подавляющее большинство здешних, одетых в серые робы с порядковыми номерами постояльцев стали бы приседать и отжиматься от пола, только получив прямой приказ. Но уж тогда эти ребята приседали бы и отжимались, пока их не остановят, – до полного изнеможения, а то и до летального исхода.
Исключения из общего правила можно было пересчитать по пальцам одной руки, но с ними со всеми, кроме легендарного двести девяносто пятого, Захара Токмакова, Сергею было решительно не о чем разговаривать. Их мозги выжег не аппарат «доктора Смерть», как называл главного здешнего упыря неугомонный Захар, а употребляемый внутрь одеколон, и людьми они перестали быть намного раньше, чем угодили сюда. Лица у них были обрюзгшие, глаза пустые, и отличить их от прочих «объектов» можно было разве что по вялой жестикуляции и мимике (у тех, кто «выгорел» в стендовом кресле, и то и другое практически отсутствовало) да еще по немногочисленным, преимущественно матерным репликам, отпускаемым по мере необходимости. У Сергея вставали волосы дыбом, когда он думал о том, что еще совсем недавно твердой, решительной походкой двигался по пути, ведущему именно к такому состоянию. Впрочем, всем им здесь был уготован один и тот же конец, и, чтобы его не торопить, следовало как можно меньше выделяться из общей серой – в данном случае серой в прямом смысле слова, от цвета одежды до оттенка кожи – массы.
Только Захар Токмаков мог позволить себе не прятаться, сыпать направо и налево шуточками и даже пререкаться с охраной. Он был уникум, не подверженный воздействию психотропного излучения, и на этом основании его берегли как зеницу ока и баловали, как поселившуюся под плинтусом в лаборатории, где разводят чумные бактерии, обычную, не лабораторную, серую мышь. Максимум, что ему могло грозить, это пара синяков да хороший электрошок – болезненный, но строго дозированный, чтобы, упаси боже, не повредить драгоценный, обладающий уникальными защитными свойствами организм.
Сергей Казаков уникумом не был. Он уже провел в стендовом кресле три мучительных сеанса, о которых у него сохранились лишь самые смутные воспоминания. Психика его пока вроде бы не пострадала – то есть пострадала, конечно, но не катастрофически, без необратимых последствий, – но он чувствовал, что ресурсы его организма, в отличие от организма двести девяносто пятого, Захара, далеко не безграничны. Поэтому он старательно делал вид, что уже низведен до общего скотского, бессмысленного состояния. На таких охрана обращала внимания ровно столько же, сколько на перегоняемых с пастбища на пастбище коров: главное, чтобы сдуру не забрели куда-нибудь не туда, не потоптали чужой огород и не сломали себе ненароком шею…
Деревянной походкой живого робота, двигаясь по серому бетонному коридору, он все ждал, когда к нему начнут присоединяться другие члены рабочей команды, в глубине души надеясь, что среди них окажется Захар. Тогда они перебросятся парой слов о семнадцатой штольне и прикинут, как бы им все-таки отсюда выбраться. А выбираться надо, и поскорее, тем более что пара из них составилась отменная, чуть ли не идеальная: один – не подверженный воздействию психотропного излучения уникум, собаку съевший на системах принудительной вентиляции угольных шахт, а другой – профессиональный костолом, спецназовец, десантник, способный голыми руками проложить дорогу сквозь строй вооруженных вражеских солдат и сорок километров бежать без остановки с раненым товарищем на плечах.
Хотя варианты, конечно, могут быть разные. Что, например, станет делать Захар, если на полпути к свободе их накроет излучением и Сергей из надежного товарища мигом превратится в бешеного зверя? И что станут делать они оба, если в решающий момент окажется, что пресловутая семнадцатая штольня – глухой тупик, который никуда не ведет? Но, как известно, не попробуешь – не узнаешь, а при отсутствии иного выбора их союз ума и силы можно и впрямь считать идеальным.
«Ум и сила, – подумал Сергей, которому это словосочетание показалось смутно знакомым. – Где-то я на это натыкался, в какой-то книжке, что ли… А! Да это ж Дюма, «Двадцать лет спустя». Там одна глава так и называется: «Ум и сила». Это когда кардинал Мазарини посадил д'Артаньяна и Портоса в соседние камеры, а они оттуда выбрались и сообща взяли его, бродягу, за хобот… А хорошо, наверное, было бы жить в каком-нибудь романе Дюма – неважно, отца или сына, сроду я их не различал. Да и на что мне это – знать, какую из книжек написал сын, а какую – папаша? Я же не историк литературы! Главное, чтобы читать было интересно. А самое ценное у них – это что добро всегда побеждает зло. И всегда с первой страницы ясно, где одно, а где другое. Тут, например, тоже ясно, кто злодей, а кто жертва. Но, в отличие от романа, здесь мне победу никто не гарантирует. И никто в самый последний момент не придет мне на помощь – даже Иваныч и тот не придет, потому что при всех его несомненных достоинствах он все-таки не Господь Бог, а просто отставной майор ВДВ. Помнится, у того же Дюма Атос и Арамис с товарищами по заговору вытащили какого-то мятежного герцога из самой Бастилии. Ха, Бастилия! Куда ей до этого бункера! Стены, решетки, вертухаи – это все мелочи, зола. Тут главное в чем? Главное, что эта самая Бастилия торчала посреди Парижа у всех на виду, пока коммунары ее не сожгли к чертовой бабушке. А про этот бункер даже министр обороны и тот вряд ли знает. А как освободить человека из места, о существовании которого даже не догадываешься? С таким же успехом меня могли похитить инопланетяне и увезти за тридевять галактик на летающей тарелке. Там, в Крабовидной Туманности или в созвездии Стрельца, мне оставалось бы одно: дать кому-нибудь в рыло, угнать у гадов тарелку и на всех парах гнать посудину домой. На автопилоте, потому что указателей в этом их космосе нет и дорогу спросить не у кого… И тут то же самое, только вместо летающей тарелки – семнадцатая штольня. И как с тарелкой неизвестно, заведется она или нет, так и с этой штольней – ну, никакой же уверенности! Вот и получается, что вместо летающей тарелки у меня какая-то штольня, а вместо уверенности – надежда, да и та слабенькая…»
