Поэтому через десять минут после звонка два милиционера вошли к Лехе в квартиру. Они увидели на полу в кухне битое стекло и еще теплые гильзы. А под потолком плавал пороховой дым.
Леха вытер у порога ноги о половичок и пошел на кухню. Кто еще там хихикает?
Увидев погром, выругался. Белая любимица, отрада души холостяцкой, СВЧ-печь, прострелена насквозь. Навылет, твою мать. И как рука-то поднялась? Стекло под ногами — люстру разбили. Вот ее ему не было жалко совсем: подарок тетки на новоселье, страсть и ужас под потолком, да еще, того и гляди, на голову рухнет. Он давно бы ее снял — да боялся, тетка обидится. На подоконнике лежал милицейский китель.
— Поглядел? Сдавай ствол и поехали. Оформлять будем, — сказал стриженый. Он был прав: гильзы есть, человек нашелся, дело ясное, дело понятное, на его языке это называется «Бросить палку» — получить отметку о завершении дела. В конце концов, если у человека на кухне стреляют, то это не просто так. С этим Леха был вполне согласен. Но на сегодня у него были другие планы.
Леха обернулся:
— Какого черта вы здесь устроили перестрелку? Чего, тир, что ль?
Леха снял с холодильника записную книжку. Щелкнул ручкой. Ткнул пальцем в парня в штатском. Леха говорил негромко, твердо, очень внятно:
— Назовите, пожалуйста, вашу фамилию. Я уважаю нашу народную милицию. Но за устроенный погром у меня в доме вы ответите.
— Народная милиция, народная милиция… — услышал он из холла.
— Какой народ, такая и милиция. Но, вообще-то, мы, конечно, лучше. Доброе утро.
Местный участковый, Алексей Степанович. Ему тоже позвонили, но он пришел позже всех. Ему надо было побриться и одеться — жил-то он тут, рядом. Он хорошо выспался, погода ему понравилась, и оттого он стоял в проходе и улыбался. Он вообще улыбчивый был мужик.
Напряжение как-то сразу спало. До патруля дошло, что ведь действительно с этим домом лучше не связываться. Остановить Леху на улице они могли — это было бы задержание. А вот вытащить его из квартиры — нет. Скандал будет.
А Леха посмотрел еще раз на интеллигентного мужика средних лет в очках и с автоматом за спиной и подумал вдруг, что минуту назад он поднимался вместе с ним. А ведь их обоих могли убить вместе.
Участковый оглядел кухню. Присвистнул. Покачал головой:
— Труп найден?
— Нет, — ответил парень в штатском.
— Кровь где-нибудь есть?
— Нет. Нигде нет.
— А чего есть?
— Гильзы стреляные.
— Он уже сказал, что их подбросили?
— Нет.
Леха открыл окно. Посмотрел на солнце. Потом обернулся:
— Алексей Степанович, мне нужно сделать заявление. Давайте в сейчас отделение сходим, я хочу, чтобы заявление сразу же было зарегистрировано.
— Хорошо.
— Сейчас, мне переодеться надо.
Леха сходил в спальню, потом в гостиную. Вроде все цело. Подвинул на место кресло. Надо срочно искать новую домработницу. А еще лучше, — жениться.
Достал из шкафа джинсы, снял грязные штаны, аккуратно повесил на стул.
После того как Леха умылся и причесался, вид у него стал поприличней. Глаза только сумасшедшие с недосыпу. Но вот этого никак не скрыть.
Многие умные люди в Москве зарабатывают себе на хлеб человеческим горем. Наш страх и наша боль им источник дохода.
У них автоматический оптимизм. У них непроницаемые лица. Наше страдание отскакивает от их искусственного иммунитета. Они никогда ничего не гарантируют, хотя почти всегда берут наши деньги вперед. Они берут много, но очень редко выполняют свои обещания. Уж где силен их профессионализм, так это в раздаче обещаний и надежд. Их слова — дым, их слова — туман, в их речах редко живет только один смысл, их слова легко и просто выворачиваются туда-сюда-обратно, и на изнанке всегда мелким шрифтом напечатан подтекст. «Посмотрим», «попробуем», «поглядим» — вот и все, что эти люди нам скажут толкового.
Народ их не любит. Потому что как же быть прижимистым, раз у ребенка болит зуб? Но не только на зубной боли на Москве может подняться специалист.
Вот, к примеру, к гинекологу на прием пришла семнадцатилетняя школьница. Ну как же тут ему удержаться? Ну как не напугать стеснительного ребенка до полусмерти, а потом взять, да и продать ей что-нибудь в цветастой упаковке? Деваться ей некуда, купить она купит, вреда от антибиотиков большого нет — скорее, профилактика, да и деньги не такие уж огромные… Это называется MLM, «многоуровневый маркетинг». Для того чтоб на верхушке пирамиды кто-то купил квартиру, тысяча девушек со страху пару месяцев мужиков будет обходить за километр. Разумеется, потом это пройдет.
Хорошему врачу нет нужды заниматься такой ерундой. У него дела поважней. Жаль только, что в целом он обойдется много, много дороже.
Ну а если у вас не девочка, а мальчик? Думаете, легче? Не тут-то было. Вот, наконец, ваш ребенок подрос. Ему уже восемнадцать. Идет он однажды пьяный домой — и вдруг ни с того ни с сего начинает скандалить с ментом. Не со зла и не от хулиганских намерений, которых у него просто нет. От молодой глупости. Мозги-то у него еще пока не отросли — рано еще. И мент-то этот вроде и не мент, а солдат срочной службы внутренних войск родом из Владимира, и лет ему больше восемнадцати на один или два — так, пацан в милицейской форме.
Но грозит ребенку тюрьма.
Отец со страха нанимает законника. Улыбчивый и элегантный пожилой адвокат цепляется за несуществующие погрешности в документах и переносит слушание дела со среды на четверг. Потому что в среду судья суровый и молодых хулиганов потоком отправляет на пару лет в Бутырку — так говорит адвокат, а четверговый судья — барышня только три года после университета и оттого молодых студентов жалеет, сильно не казнит — и это вам тоже говорит адвокат. И действительно, растроганная барышня отпускает наследника условно, на поруки к заплаканной невесте.
Невеста плачет, потому что специально для суда она добыла справку о том, что она беременна, а теперь, когда дело кончено, она просто вашему оболтусу хорошая знакомая, а вовсе и не будущая мать его детей. Ей от этого грустно. Ей от этого пусто и тоскливо внизу живота.
А батя чешет затылок: за два дня работы и одно перенесение дела сроком на один день он заплатил адвокату половину от стоимости новенького «жигуля», который собирался купить сыну; батя мужик не глупый и понимает, что, в сущности, он легко отделался.
Вот и заставь после этого народ на Москве любить врачей и адвокатов…
Врачи и адвокаты отсиживаются за железобетонным фасадом: раз не к лицу народу жить быдлом, а хочет народ быть группой лиц, личностей и персон — пусть платит. Пусть вкладывает в уважение к себе не пустые слова, а настоящие живые деньги. Если и вправду в обществе высоко стоит личность, ее права и ее здоровье, значит, люди готовы тратить ресурсы именно на это, а не на водку, баб и путешествия. Действительно, чтобы самые лучшие люди шли в доктора и юристы (а не в бандиты или банкиры), значит, они и жить должны лучше всех.
Но разве наши врачи и наши адвокаты живут лучше всех? Что-то не видно. Налоги, опять налоги и снова налоги… Порой юристам кажется, что они просто сборщики налога на порок для хозяев. Конечно, и им остается кое-что — как и руке, из горящего огня таскающей вкусные пощелкивающие каштаны: маслянистый глянец.
Вадим Варнавский чужие проблемы всегда решал хорошо. Он их решал блестяще. При словах «головная боль» в «Чингиз-ойл» всегда говорили: «Надо пригласить Варнавского».
Он был родом из приличной еврейской семьи. В восьмом классе его мать, тихая интеллигентная женщина, дала взятку классной руководительнице. И при помощи бритвы (ластик чернильную надпись не взял) Вадик стал русским. Пока только в классном журнале. Потом в паспорте. В те времена это открывало сказочные перспективы.
Вадик мечтал стать журналистом. Ему это снилось ночью, ему это виделось днем. Родичи в складчину купили ему на день рождения «Зенит». Вадик снимал его со своей тощей груди только на ночь. Он носился с ним, как индеец Большое Облако со своим главным волшебным амулетом. К концу десятого класса Вадик знал вполне прилично английский язык и имел массу публикаций. В его папке лежали даже «Вечерка» и «Комсюк» — везде нашлись добрые люди, приветившие талантливого мальчика. Одна дорога у него была впереди — на журфак.
Выпускной вечер. Школа — прощай! В руке твой аттестат, а впереди — радужные перспективы. Но Вадик не добрал баллов. Забрал его место какой-то отставной спортсмен, а может, кто-то из детишек провинциальной номенклатуры — словом, по-еврейски обильная интеллигентная прослойка журфака в этом году оказалась на одного функционера меньше. Вадик был в трауре. И мама отнесла его документы на юридический факультет.
