— Ксата… Ксата… Не может быть…
— Анри… — Бросилась к нему. Обхватила так, будто ее готовы были вот-вот от него оторвать. — Анри…
— Ксата… Он обнял ее и забыл обо всем на свете.
* * *
Оторвала его от Ксаты мать. Сказала, обняв сзади за плечи:
— Анри… Ксата… Давайте сядем… Ну? Надо поговорить. Анри, слышишь?
Наконец, после того как они все трое уселись в кресла, мать сказала:
— Ксата. И Анри. Вам нужно как можно скорей уехать в Англию. Ксата, надеюсь, ты это понимаешь?
— Нгала, конечно. — Ксата улыбнулась. Но я еще не слышала от Анри, что он готов взять меня с собой.
— Ксага… — Он положил руку ей на колено.
— Он готов, — сказала мать. Вас никто не должен видеть в Париже. Потому что… хватит. Хватит того, что было.
Анри посмотрел на мать:
— Но… ма… но, как же все это?
— О господи… Ксата, я могу ему рассказать? Тебе не будет… неприятно? Я расскажу?
— Почему нет. Расскажи.
Мать повернулась к Анри:
— Последний раз ты ведь видел ее… — Замолчала.
— Я видел ее в Бангу. Когда она лежала на площади. Я приехал за ней, чтобы увезти в Париж. Ну и… она была…
— Он думал, ты мертва, — сказала мать. Не только он. Так думали все. Кроме, может быть, только Нгебы. И Зуфаты.
— Нгеба… — Ксата разглядывала потолок. — Нгеба потом объяснил: если бы они чуть сильней порвали мне хрящи… в гортани — все. Он бы уже ничего не мог сделать.
— Ты видел, как она лежала? — спросила мать. — И как Нгеба делал ей искусственное дыхание?
— Видел.
— Нгеба объяснил: уже тогда, в тот момент, он понял, что вернет ее к жизни. Но нарочно вел себя так, что все, до последнего человека, все, стоящие вокруг, даже Зуфата, были убеждены, что Ксата мертва. Больше того, Нгеба вел себя так, чтобы все поверили: вернуть Ксату к жизни нет никакой возможности. Никакой.
— И… что было потом?
— Потом, когда ты ушел, Нгеба объявил: Ксата мертва. Вернуть ее к жизни невозможно. Все должны разойтись. Чтобы через три дня собраться снова, на похороны. Через три дня были устроены похороны. Все были убеждены, что хоронят Ксату. На самом деле в заколоченном гробу в землю опустили кучу тряпок. Нгеба поговорил с матерью Ксаты. Так поговорил, что на похоронах она плакала и убивалась, будто действительно хоронила умершую дочь. Сразу же после этих фальшивых похорон мать Ксаты уехала в другую деревню. К родственникам. Нгеба укрывал Ксату в лесу. Укрывал до тех пор, пока в Бангу не приехала я. И не увезла ее ночью, тайком от всех, в Париж. Здесь, в Париже, я не могла обратиться ни к кому. Даже к Омегву.
Балиндовских агентов в Париже сейчас, как никогда. Пока, до того как не стане! ясно, чем окончатся выборы, Ксату нужно было куда-то спрятать. Подумав, я решила обратиться за помощью к месье Мухаммеду. Он помог. Мало того, что помог. Поскольку было ясно, что я не могу оставить Ксату одну, он фактически предоставил в полное наше распоряжение этот особняк. В Шантийи. Вот и все.
* * *
Несмотря на утренний час, все помещения парижского музея ЮНЕСКО в ожидании открытия выставки «Костюм и искусство мира» были переполнены. Как всегда летом, подавляющее большинство посетителей составляли туристы, в основном американские. Обстановка была праздничной, во всех помещениях играла музыка. В отдельных отсеках, куда пускали далеко не всех, манекенщицы в преддверии открытия выставки демонстрировали такие туалеты, что попавшие сюда одинокие американцы средних лет, обладатели самых дорогих билетов, просто млели. Это хорошо видел Ив Корти, он же Глинтвейн, известный карманный вор. Элегантно одетый, стройный, кажущийся гораздо моложе своих сорока, Глинтвейн здесь, в одном из залов музея, выглядел абсолютно на своем месте. В Париж на своем «порше» последней модели в сопровождении очаровательной юной партнерши Корти вернулся всего лишь позавчера. Партнерша, помимо того что оказалась идеальной любовницей, была еще и способной ученицей. Это позволило Глинтвейну вместе с ней провести более чем удачные гастроли на Лазурном берегу. Так что сейчас, после взятого на юге куша, Глинтвейн вполне мог позволить себе небольшой отдых. Но Глинтвейн не был бы Глинтвейном, если бы не сказал сам себе: не взять большие деньги, которые здесь, на выставке ЮНЕСКО, практически лежат на поверхности, будет верхом глупости. Именно поэтому заранее обзаведясь самым дорогим билетом, он и пришел сюда точно к открытию.
Стоя недалеко от помоста, по которому разгуливали манекенщицы, Глинтвейн не спеша выбирал клиента. Задача была не из легких. «Брать» сейчас здесь можно было практически любого. Все же в конце концов Глинтвейн остановил свой выбор на пожилом американце с фотоаппаратом. На глазах у Глинтвейна этот американец, буквально потеряв голову, уже около десяти минут вел безмолвные переговоры глазами с одной из манекенщиц. В момент, когда Глинтвейн решил, что начнет именно с него, американец как раз довольно ловко передал манекенщице свою визитную карточку, которую та неуловимым движением взяла на ходу. Убедившись, что его визитка именно там, где он и хотел бы ее видеть, американец с довольной ухмылкой спрятал в нижний боковой карман пиджака толстый бумажник. Идеальный клиент, подумал Глинтвейн. Лопатник[8] наверняка набит купюрами, и я буду полным идиотом, если сейчас же не ударю по низам[9]. Смахнув с рукава пылинку, он не спеша двинулся к американцу. Остановившись сзади, сделал вид, что поглощен созерцанием скользящих по помосту манекенщиц, и тут же, без задержки, легким движением вынул из кармана американца увесистый приз. Все было бы прекрасно, если бы в ту же секунду Глинтвейн вдруг не почувствовал, что кто-то крепко держит его с двух сторон, намертво зажав локти. Не помогла и попытка незаметным профессиональным движением избавиться от бумажника те же руки ловко обхватили его правую кисть. Лишь сейчас Глинтвейн осознал, что держат его два человека, по внешнему виду ничем не отличающиеся от пожилых американских туристов. Все, подумал Глинтвейн, прикинутые[10] легавые. По их хватке он прекрасно понял: это никакие не туристы, а профессионально подготовленные ажаны.
Подтверждая его догадку, один из держащих его людей процедил на чистейшем парижском арго:
— Глинтвейн, не вздумай рыпаться. Иначе гарантирую отбитые почки, ты понял?
— Но месье… — начал было Глинтвейн, все еще надеющийся на чудо.
Но чуда не произошло. Стоящий рядом третий ажан, работающий, как и первые двое, под туриста, тронул жертву за плечо; после того как клиент обернулся, сказал по-английски:
Мистер, тысяча извинений, проверьте: на месте ли ваш бумажник?
— Мой бумажник? — Хлопнув себя по карману, американец залез в него. Дьявол… Да вот же мой бумажник, в руке у этого типа! Сволочь, он вынул его у меня!
— Именно это мы и хотим установить, — сказал ажан. — Вам придется пройти с нами. Не волнуйтесь, мистер, много времени это не займет.
«Влип, и глухо, — подумал Глинтвейн. — И очень похоже, они меня пасли. Точно. Иначе почему они оказались здесь, все трое, как раз к моему приходу?»
* * *
Потрогав для вида лежащие на столе бумаги, Марсель Эрве посмотрел на расположившегося перед ним на стуле Глинтвейна. Здесь, в следственном изоляторе на набережной Д’Орфевр, Марсель вел допрос Глинтвейна уже целый час. При этом он умышленно не касался пока темы Дерби, выжидая удобный момент. Сюда, на набережную, Глинтвейна привезли сразу после ареста; на Иве Корти был сейчас идеально сшитый костюм без единой морщинки, модная рубашка, элегантно повязанный галстук, на пальце мерцал большим изумрудом платиновый перстень. Что ж, подумал Марсель, сейчас у Глинтвейна появится выбор: в случае, если арестованный решит вести себя разумно, он сохранит весь свой лоск. Но если Глинтвейн упрется, что скорее всего, он рискует потерять не только лоск, но вместе с лоском и здоровье.
— Господин комиссар, вы же все отлично понимаете, — сдержанно сказал Глинтвейн. — То, что произошло в музее, было чистой воды провокацией.
— Значит, ты считаешь, это была провокация?
— Конечно, провокация. Человек, у которого я поневоле двинул бумажник, был вашим агентом. Не пойму только, зачем вы мне его подставили.
— Огорчу тебя, Глинтвейн. Клиента мы тебе действительно подставили, но все дело в том, что к нам он никакого отношения не имеет. Это самый что ни на есть стопроцентный американец, Самуэль Вудсворт из Форест-Хиллс, Калифорния. Судя по докладной, ты сломал ему весь кайф, ведь в момент, когда ты взял у него бумажник, он почти заклеил какую-то там курочку из манекенщиц. Вот его заявление, хочешь почитать? — Марсель вынул из папки листок бумаги. — Этот Вудсворт рассчитывает, что французское правосудие сурово покарает преступника. Вообще, Глинтвейн, неужели у тебя не крутятся шарики?
