– Убери свой огурец, когда буду взрывать мою буханку, или прыгай в мой котелок! – Как обычно, началась ругань с каптенармусом. Командир роты распределил свою благосклонность равномерно, причем сначала он распек солдат, а потом по одному перебрал кухонный персонал. Чтобы все видели, что все получится, если только захотеть, он схватил буханку хлеба и укусил ее. Это была ошибка. Он понял это в тот же момент, открыл рот, провел языком по заболевшим зубам, обвел всех глазами, ожидая, что кто-нибудь засмеется. Ни у одного даже уголки рта не потянулись. Потом он угрожающе тихо прошептал каптенармусу:
– Попробуйте вы, Пенски! Если у вас получится, то и у парней тоже.
У каптенармуса не получилось. Хотя он и рискнул своими пломбами, но комок цемента превратить в только что испеченный хлеб ему не удалось. Когда с руганью он отбросил буханку, она попала в термос из-под кофе, в котором исчезла, глухо ударяясь о стенки. Тогда прозвучал тонкий голос Камбалы:
– Это твоя граната, Куно?
Только в тот момент все рассмеялись. Командир тоже смеялся. И еще что-то сказал каптенармусу, но за смехом, к сожалению, его не было слышно. Но это распоряжение, наверное, было связано с тем, что каждый получил по полной фляге кофе вместо обычной половины литра. К тому же был удвоен паек сигарет.
Ночью Блондин сидел в своем окопе. Его партнер по разговорам из Мюнхена исчез. От Дори тоже не осталось и следа. Война запыхалась и решила передохнуть. Даже артиллерийский огонь на правом фланге превратился в слабое робкое бормотание. Взлетела пара осветительных ракет. Где-то прогремели пулеметные очереди. Блондин улыбнулся: «Над всеми партами установилась тишина, даже со стороны кафедры не слышно ни единого вздоха. Подожди немного, будешь спать и ты». Такой вольный пересказ Гете был написан на классной доске. Его дополняла карикатура на учителя немецкого языка, спящего на кафедре перед пустыми партами. А вместо отличников были березовые кресты с висящими на них стальными шлемами, напряженно ожидавшими реакции учителя. И она пришла! И как пришла! Кавалер ордена крови, депутат рейхстага, доктор филологии, преподаватель немецкого языка и истории сначала не обратил внимание на замерший класс. После достаточно долгого рассматривания рисунка на доске он, наконец, понял содержание рисунка, уставился на него, а потом просто выскочил из костюма. Его полукруглое полное лицо приняло окраску золотой рыбки из классного аквариума. Его от природы маленькое полное рыхлое тело разрослось до размеров былинного викинга, а что последовало – походило на канонаду под Вальми в словах! Пораженчество! Предательство нации! Подростки обладают духовным развитием недочеловеков! Саботаж! Попытка разложить боевую мощь борющегося за свое существование народа! Его голос вибрировал всеми тонами. И, как это было свойственно этому преподавателю, он устроил моментальный военно-полевой суд. О глупой мальчишеской выходке он не думал.
К сознанию, пониманию и разуму он также не обращался. Он часто по мелочам придирался к Блондину, поэтому в нем легко было выявить автора карикатуры. После того как нервная вспышка учителя несколько улеглась, он произнес приговор:
– Вы, пачкун! Вы, несчастный маляришко! Я вам не забуду это произведение! Я превращу вашу будущую жизнь в ад, пока вы не обрадуетесь, что над вашим трупом стоит березовый крест! Я вас отправлю туда, где ваш вздор окончательно испарится! Радикально! Вы поняли?
А когда Блондин по-военному щелкнул каблуками и выкрикнул:
– Так точно, господин доктор! – и добавил, что уже подал заявление о приеме на службу в «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер», остатки самообладания у педагога рухнули. Он уже замахнулся, чтобы ударить, но вдруг своевременно заметил различие в росте, и рука его остановилась в воздухе.
– Мои руки длиннее, чем вы думаете! – крикнул он и замахал обеими руками, словно жонглер.
– Мои руки достанут и до «Лейбштандарта»! Вы это увидите! Я вам это гарантирую! – И после этого он плотоядно улыбнулся.
Ну вот, старый боец остался дома, будучи в своей школе верным пропагандистом среди своих воспитанников единодушной подачи заявлений на добровольную службу. Но его рука действительно дотянулась до Лихтерфельда. Однажды во время рекрутчины Блондина вызвали в канцелярию. После обязательных приседаний он, наконец, мог стоять прямо. Шпис задумчиво развернул письмо и так же задумчиво прочитал Блондину обвинения. Он понял что-то о непослушном ученике, строптивом субъекте без убеждений и чувства Родины, о пятне позора на элитном полке, которое необходимо стереть и уничтожить, чтобы освободить от него новый общественный порядок. Блондина охватило тошнотворное чувство. Шпис разорвал письмо, клочки которого упали на безукоризненно чистый письменный стол. Он смерил глазами Блондина сверху вниз и обратно и вдруг крикнул:
– Для нас педагогический оргазм ягодичного барабанщика дерьма не стоит, ясно? Мы не даем вспомогательных уроков для школьных неудачников, ясно? Мы ценим только мужчин с именем фюрера на рукаве, ясно? Что было раньше – нам наплевать, ясно? Сейчас, сегодня – считается. Остальное – нет! – После этого он улыбнулся и сказал почти по-отцовски:
– Но если вы у нас попытаетесь заниматься тем же, чем довели своего препода до белого каления, то я могу вас уверить… – И вдруг снова перешел на крик:
– У нас – никогда! Мы разорвем вам жопу так, что туда задвинутся Бранденбургские ворота! Ясно?!
Тогда Блондин засветился гордостью. Гордостью за своего старшину. Гордостью за свой полк. Гордостью за самого себя, за то, что служит в «ЛАГе» или еще будет служить. Одновременно впервые он заметил противоречия между коричневым и серо-полевым, противопоставление, которое его часто занимало и решить которое он не смог по сей день. Коричневый – это партия. Серый – это армия. Если рассматривать коричневое или тех, для кого этот цвет – вторая кожа, то можно прийти к выводу, что коричневый – всегда позади, в тылу. Коричневый всегда дает лозунг серому: вперед! Если говорить о подходящих фигурах, то серый – худой и стройный, коричневый – круглый и толстый. Но коричневый не обособлен. Не осознавая того, мы достаточно долго носили коричневые рубашки: сначала как пимпфы, а потом как гитлерюгенд. Но коричневый цвет – цвет партии. А для нее мы еще слишком молоды, незрелы и недостаточно крепки идеологически. Партия стоит за мировоззрение. А многие из его премудростей под снарядами теряют свой смысл. Хотя коричневое руководствуется мудростями, для серого нет ничего хуже изречений. А черный? Черный для нас – это черные СС, партийные и гражданские СС, гестапо и служба безопасности. Черное – это бонзы в многочисленных учреждениях, где собрались массы с уголками старых бойцов на рукавах, считающих себя хозяевами мира. Чтобы ими стать, надо быть молодыми бойцами. Это – мы. К сожалению, старые черные бойцы с начала войны тоже носят форму серого полевого цвета. К сожалению, они, как и дивизии войск СС, носят полоски на рукаве. Не с названием полка или дивизии, а с названием своего ведомства. Для людей, не разбирающихся в этом, для тех, кто не хочет в этом разбираться, нет особого различия. К сожалению, эти мужики носят такие же знаки различия, как и мы, и, к сожалению (вот где собака зарыта!), нас бросят в один горшок вместе с ними. СС – все равно что СС, а войска СС – это их составная часть, так как шеф всего этого – Генрих Гиммлер, рейхсфюрер СС. Мы носим форму серого полевого цвета, как и остальные солдаты, ездим на таких же танках, топаем в тех же сапогах, жрем ту же жратву, пьем то же самое пойло и состоим в таких же подразделениях. У нас те же строевые приемы и команды, как в армии, и такой же короткий отпуск. Мы образуем роты, батальоны, полки и дивизии, как и сотни нам подобных, у нас также приказывают и подчиняются, ругаются и смеются, стреляют и укрываются. Пока все понятно. Несмотря на это, имеются особые отношения между нами и другими родами войск: напряжение, дистанция, недоверие, иногда – отчуждение. Причина этого в том, что мы молодой род войск, что он состоит только из добровольцев, в том, что мы считаем себя элитой или, с другой стороны, нас считают такими, особенно русские? Заключается ли причина желания казаться лучше во внешней стороне – росте, рунах, черепах – или в том, что для офицерской карьеры аттестат зрелости уже не нужен? Каждый может, если хочет, – это не ново. Разве не каждый наполеоновский гренадер нес в ранце маршальский жезл? Может быть, она заключается в часто упоминаемом «новом духе»? – Мысли Блондина остановились на «новом духе». Он задумался и наконец улыбнулся. – Новый дух – если сказать от всего сердца, то я мало что в нем нахожу. Если в нем и должно что-то быть, насколько тогда надо ругать старый? Как у нас обращаются с людьми, несмотря на «новый дух»? Надо ли разбить молодого добровольца, чтобы сформировать из него солдата? Надо не только свое «я», но и свой идеализм протащить сквозь дерьмо, чтобы он был достоин мундира фюрера? Должны ли методы военного воспитания быть безусловно самыми примитивными в обществе? Должен ли язык этого воспитания происходить из самых вонючих закоулков клоак? Является ли низведение личности до абсолютного человеческого нуля высшей военной целью? Или можно сделать по-другому? И было ли по-другому? Должно ли понятие «человек» быть изъято из словаря военных? А было ли оно? Или все еще действует циничное пренебрежение к человеку: «Собаки, хотите жить вечно?»
