Сильвин. Нет, так дело не пойдет. Мы же не будем здесь всю ночь с тобой сидеть на холодной земле? Ты хороший парень, с тобой приятно поболтать, но мне надо идти, от этого зависит жизнь как минимум одного человека.
Ротвейлер еще сомневался, взгляд его еще был обеспокоен, но уже расслабился, уже не держал зла. Наконец, он в последний раз потянул широкими ноздрями в сторону человека и так же молча и неслышно, как появился, растворился в сумраке сырого сада.
Сильвин перевел дух, тяжело поднялся, ухватившись на куст, и продолжил путь. Через минуту он подкрался к домику охраны и осторожно заглянул в одно из освещенных окон. За ним незнакомый лысый здоровяк, забросив ноги почти на потолок, смотрел по телевизору футбольный матч и опрокидывал в пухлые губы маленькую бутылочку пива. Судя по его жестам и доносящимся репликам, он был так увлечен игрой, что его, пожалуй, можно было не опасаться. Другой охранник лежал на топчане, накрывшись спортивной курткой, — похоже, спал.
Сильвин поднырнул к другому окну. За стеклом была голая прихожая с телефонным аппаратом на самодельном табурете. Он шагнул к двери, толкнул ее — она была не заперта, и неслышно втиснулся в помещение. Дверь, за которой находились охранники, была прикрыта, а шум ревущего стадиона был столь силен, что быстро поговорить по телефону представлялось совсем несложным. Сильвин снял трубку услышал гудок городской станции и спешащим пальцем стал набирать известный ему телефонный номер газеты «БуреВестник».
Положи трубку! — На плечо легла тяжелая рука с сильными пальцами. Сильвин вздрогнул, в голове заискрилось, потом замкнуло и резко потемнело.
В трубке уже ответили: «БуреВестник» слушает. Дежурный отдела срочных новостей Сантьяго Грин-Грим. Говорите, пожалуйста, я слушаю! Говорите же!
Сильвин медленно положил трубку и затравленно обернулся. Перед ним стоял тот самый лысый мужчина, который секунду назад безобидно наслаждался футбольным матчем и пивом.
Лысый. Что-то я не помню, чтобы тебе разрешалось звонить по этому телефону.
Сильвин. Я прошу вас! Мне надо позвонить маме!
Лысый. Ничем не могу помочь!
Сильвин. Умоляю! Она тяжело больна!
Лысый. Послушай, друг. У тебя своя работа, а у меня своя. Я получаю деньги за то, чтобы ты не звонил по этому телефону. У меня тоже есть мать и я не хочу оставить ее без куска хлеба. Так что извини!
Сильвин. Могу я хотя бы попросить вас, чтобы вы никому не говорили о том, что я пытался позвонить.
Лысый. Ладно, это можно. Я все понимаю, не звери какие-нибудь. Проваливай!
Сильвин вернулся в дом. В гостиной его встретила сонная Мармеладка в халатике после душа.
Мармеладка. Милый, ты где был?
Сильвин. Что? Я прогулялся вокруг дома…
Мармеладка. Ты с ума сошел, ведь запрещено!
Сильвин. Ничего страшного.
Мармеладка. Спать хочется, ляжем?
Сильвин. Я пока не хочу.
Мармеладка. Тогда уложи меня. Пожалуйста!
Они прошли в спальню, девушка скинула с худых плеч халат, продемонстрировав свои смуглые прелести, легла и по-детски свернулась калачиком. Сильвин закурлыкал скрипучим голосом единственную колыбельную, которую знал:
Милый мой Сильвин, как дорог ты мне!
Один ты такой в огромной стране.
Что мысли печальны? Что слезы во сне?
Что сердце болит? Что грустишь в стороне?
Милый мой Сильвин, Сильвин, Сильвин!
Милый мой Сильвин, динь, динь, динь, динь…
Мармеладке нравилась эта простая песенка, она действовала на нее лучше всякого снотворного. Несколько куплетов — и девушка безнадежно спала.
Боже мой, она, в сущности, еще совсем девочка! — подумал Сильвин, с болью разглядывая ее азиатское лицо и такое маленькое беззащитное тельце. — Ее жизнь только начинается, а сколько ей уже пришлось пережить!
Он поправил одеяло и неожиданно для самого себя заплакал.
Убаюкав Мармеладку, Сильвин торопливо проковылял в гостиную и поспешил включить телевизор. Его интересовали последние предвыборные дебаты, и он поспел как раз вовремя. Старикашка сошелся в решительной схватке с Артистом, и оба были настолько хороши, что, не зная этих людей лично, насколько их знал Сильвин, сложно было кому-либо отдать предпочтение. Кандидатам нечего было терять — оба, сорвав дозаторы со своей сдержанности и тасуя крапленые карты, не гнушались ничем, из всех бом-болюков метали друг в друга хлесткие каверзы. Артист, с трудом удерживая на лице лоск политического тяжеловеса, каким хотел казаться, едва поспевал штопать подмеченные прорехи в своей программной логике. Но и Старикашка с привычно засахаренной физиономией опытного популиста замучился выковыривать из мягкого места дробь искрометных нападок.
Политики, истратив к концу передачи по нескольку картриджей выдержки, так устали, что по разу забавно оговорились. Артист однажды напустил такого фразеологического тумана, что сам в нем заблудился и вместо фразы генеалогическое древо произнес гинекологическое древо. Старикашка же, пугая зрителей последствиями возможной смены власти, изрек, что город постигнет катаклизма, имея в виду, конечно, катаклизм.
Но не итоги дебатов заставили Сильвина уставиться в ненавистный ящик. Ему были необходимы глаза мэра, и он увидел в них то, во что до последнего не хотел верить: завтрашнюю смерть Старикашки — мгновенную, ужасающую, на глазах у тысяч, за сутки до самой важной его победы. Эта смерть повергнет в шок не только весь Сильфон, но и всю страну.
Итак, если не изменить завтрашний день, то мэр погибнет. Но что еще можно предпринять, сидя взаперти в загородном доме, без средств связи? Разве что…
Сильвин насторожился. Внезапно пришедшая идея была космической глупостью, но не воспользоваться ею значило бы упустить последнюю возможность. В этот момент ведущий дебатов позволил Старикашке излить заключительную речь, и он не преминул развернуть перед телезрителями гипертекст своих доводов, посулов, опасений и страстных призывов. Сильвин, понимая, что время уходит, поспешил глубоко войти взглядом в зрачки мэра и принялся напряжением всех сил посылать ему телепатические сигналы с информацией о завтрашнем покушении. …Радиоуправляемый заряд заложен под полом сцены, в том месте, где будет стоять микрофон; приведет его в действие человек, который будет наблюдать за происходящими событиями из дома напротив; он сделает это тогда, когда ты будешь выступать перед собравшимися с праздничной речью…
Сильвин выложил все, что знал, а потом повторил процедуру. Он не верил ни на секунду, что из этого что-нибудь получится, но старался, как мог, а когда телепередача закончилась, с разбухшей до размеров генетически модифицированной тыквы головой едва добрался до постели и сразу провалился в вакуум сна.
Шум площади окатил солеными брызгами трибуны с высокопоставленными гостями, и Мистификатор, повернувшись к Мармеладке, почти кричал, чтобы его слова можно было разобрать.
Мистификатор. Надеюсь, ты не очень расстроилась, что попала на этот праздник?
Мармеладка. Нет, что вы, мне нравится! Я давно не была на людях.
Мистификатор. Отлично. Если честно, я давно хотел с тобой познакомиться лично.
Мармеладка. Я тоже много о вас слышала…
Мистификатор. Единственное, чего я не понимаю, как получилось, что такая юная прелестная девушка сожительствует с таким, мягко говоря, неприглядным человеком, старым, больным и… и немного сумасшедшим? Можешь не отвечать, если не хочешь.
Мармеладка. Сначала меня заставил Герман. Чтобы я за ним следила. А потом я его полюбила. Ко мне никто никогда так не относился, как он. Правда! Он очень хороший, добрый, светлый! Вы его совсем не знаете!
Мистификатор. Ошибаешься, моя дорогая. Я его уже очень хорошо изучил. Я знаю, что он хороший, но все же, как и в любой женщине, в тебе должен быть заложен ген здорового материнства. Неужели тебе не нравятся молодые крепкие парни?
Мармеладка. Нравились когда-то… Но теперь я ненавижу мужчин. Они принесли мне столько зла!
Мистификатор. Извини, я не хотел испортить тебе настроение! Ну-ка, улыбнись! Знаешь что, давай дружить? Сегодня вечером состоится одна очень закрытая вечеринка. Будет Пласидо Доминго, мисс Вселенная прошлогодняя и прочий звездопад. Тебе обязательно надо отвлечься. Я приглашаю!
Мармеладка. Я с удовольствием. Но как же… Мистификатор. Сильвин? Но ты же знаешь, моя дорогая, что ему нельзя показываться на людях. Он у нас, как ядерный объект, его нужно всячески оберегать. Но ничего, я думаю, он не будет против. Ну что, согласна? Мармеладка. Хорошо…
Мэр города, неся в одной руке бутафорский шлем и придерживая другой ножны меча, уже поднимался на сцену в окружении грозных преторианцев. В объективах телекамер, пронзительно освещенный солнечными лучами, словно софитами, в своем сверкающем образе римского императора, он казался поистине великим — не менее великим, чем та личность, славу которой он на себя примерил. Толпа зачарованно рукоплескала, в этот момент на площади Согласия не было ни одного гражданина, который не желал бы завтра проголосовать за этого человека.
