– Снимайте свою роту, старший лейтенант, – обратился комбат к Лиханову, – и уводите. Окапывайтесь основательно. С особым упорством цепляйтесь за ту часть хутора, которая прилегает к лиману, причем каждый дом превращайте в дот.
– Да продержимся, комбат, продержимся, – заверил тот.
– Только не вздумай поднимать своих моряков в контратаки и устраивать показательные штыковые бои.
– Понимаю: рукопашные и штыковые – по вашей линии, товарищ капитан, – с едва заметной улыбкой ответил командир роты. – Даже не пытаюсь оспаривать ваше превосходство.
Какое-то время Гродов смотрел ему вслед, а затем перевел взгляд на Жодина, как бы спрашивая: «Ты-то чего ждешь?»
– И как вам нравится этот лайнер? – кивнул тот в сторону выбросившегося когда-то на прибрежную мель «Кара-Дага»[6].
Обгоревшее, но еще вполне прилично выглядевшее судно с зияющей пробоиной на борту находилось метрах в пятидесяти от берега, если, конечно, брести и плыть до него от подножия мыса, расположенного в ста метрах от передовой. В мирное время его уже давно сняли бы с мели, заделали на нем пробоины и отбуксировали на судоремонтный завод. Но сейчас оно лежало с креном на левый борт, в сторону моря, и закопченная мачта его тянулась к небу черным погребальным крестом.
– Хочешь устроить на нем наблюдательный пункт?
– Мне понадобится ручной пулемет и трое ребят. Подойдем на двух маленьких плотах, которые затем спрячем под левым бортом, а сами затаимся в кубриках и отсеках. Как только румыны уверуют, что на судне никого нет, попытаемся их красиво разочаровать. Или вы скажете, комбат, что план не гениальный?
Гродов посмотрел куда-то вдаль через плечо Жорки и с усталой грустью, как бы признаваясь при этом сержанту: «Как же вы мне все надоели, шутники-самоучки!», произнес:
– Доложили, что вчера вечером ты уже побывал на судне вместе с юнгой Юрашем. Было или не было?
– Сразу же признаю, что в связи с этим заплывом претендовать на звание олимпийского чемпиона не стану, – хитроватая ухмылка никогда не зарождалась на курносом, слегка веснушчатом лице Жодина и не сходила с него, а была таким же неотъемлемым признаком его, как смугловатый цвет кожи или сеть мелких ранних морщин у глаз. – Однако каюты и все прочее мы с юнгой осмотрели. Там действительно есть где притаиться, к тому же существует пространство для маневра.
– Хорошо, отбери трех бойцов из отделения разведки. Захватите с собой телефонный аппарат и катушку с кабелем. Только здесь, по берегу, кабель нужно будет зарыть в землю и замаскировать.
– А в море – притопим его, подвесив грузила. Со связью всегда веселее. Опять же, для нашей артиллерии – прекрасный корректировочный пост.
– У нас в арсенале две трофейные винтовки с оптическим прицелом.
– Знаю, обе на мамалыжниках опробовал.
– Так вот, одну из них и половину имеющихся к ним патронов возьми себе. Когда патроны к этой заморской фузии кончатся, приспособь прицел к нашей трехлинейке.
– Прямо там, в бою, и приспособим, для верности.
– Только юнгу с собой не завлекай, он и так достаточно рисковал, выполняя задания в тылу врага. Надо бы сохранить парнишку и при первой же оказии переправить в Севастополь или сразу же на Кавказ – тут уж как получится.
– Он и так догадывался, что на судно вы его не отпустите.
– А тут и догадываться нечего. Кстати, где он сейчас, что-то я давненько не видел его.
– Да кто ж его знает? – передернул неширокими костлявыми плечами Жорка. – Может, возле кухни застрял?
– Не темни, сержант, – проворчал комбат. – Его на кухню под дулом пулемета не загонишь.
– Значит, во взводе мичмана Юраша, отца то есть.
– Тоже не поверю. На глаза отцу Женька старается попадать так же редко, как и на мои. Отца побаивается, чтобы при других моряках не вздумал дать подзатыльник, а меня – потому что побаивается, как бы ни отправил в город, в детдом. Или просто в тыл, к родственникам.
– И правильно побаивается, – едва слышно пробубнил сержант.
– Ты прямо скажи: он остался на судне?
Жорка сосредоточенно, со старательностью завравшегося мальчишки, поскреб затылок.
– Он ведь юнга, а не хвост собачий.
– Потому и спрашиваю, где он сейчас.
– На корабле, конечно, где же ему быть-то? Охраняет, чтобы ночью румыны туда сдуру не сунулись. И вообще, надо учесть, что это – свой парень и живет по старой морской заповеди: «Плюй на грудь – без воды жить не могу!»
– Разве что – «плюй на грудь…» Как только доберетесь до «Кара-Дага», тут же отправь его сюда.
– И пусть только попробует ослушаться, – притворно пригрозил Жодин.
– Вы же до поры старайтесь не обнаруживать себя.
– Если только румыны сразу же не сунутся к кораблю.
– Если только… – согласился Гродов. – Но в идеальном варианте ваш огневой налет с фланга должен оказаться для противника полной неожиданностью, тем более что он попытается атаковать нас по кромке берега, по которой приближаться к окопам значительно проще, нежели по голой степи.
– Мы это учтем. Уже прикинул, что с борта прибрежная полоса простреливается неплохо.
– И не забудьте запастись сухим пайком.
А ведь в свое время Антонеску был уверен: как только Одессу удастся полностью блокировать с суши, ее гарнизон тут же начнет переправляться в Крым, подобно тому, как в свое время переправлялись в Одессу гарнизоны Измаила и Килии. Однако этого не произошло. Наоборот, разведка доносит, что, пусть и небольшие, но подкрепления поступают из Севастополя регулярно, и все планы главкома по быстрому и почти бескровному захвату города развеяны прахом.
Находясь на командном пункте, маршал раздраженно спросил у командующего 4-й армией корпусного генерала Чуперкэ, сколько еще дней понадобится ему, чтобы войти в город. Тот ответил не сразу, даже не пытаясь при этом демонстрировать должное уважение к вождю и главнокомандующему. Еще какое-то время он рассматривал в бинокль, как остатки одного из полков кадровой, лучшей в его воинстве, 15-й пехотной дивизии панически откатываются к своим окопам под натиском морских пехотинцев, и только потом ответил:
– Не менее месяца.
– То есть как это понимать? – побагровело и без того багровое лицо главнокомандующего.
– Фронтовые реалии, господин маршал, – перед вами.
– Но через месяц германские войска уже будут под стенами Москвы и на берегах Волги! Мало того, они захватят весь нефтеносный Кавказ.
– Сомневаюсь, что с «дранг нах остен» у них все пойдет настолько гладко. Мало того, в течение последующего месяца они основательно выдохнутся.
– Но ваши-то вояки, командарм, уже давным-давно выдохлись. Это как следует объяснять?
– Причин много, причем все они хорошо известны вам, кондукэтор, поэтому увольте, – отрубил седеющий, давно потерявший страх перед командованием генерал.
– Причин можно назвать сколько угодно, да только никого они не интересуют. Перед вами город, которому суждено стать столицей Транснистрии, и гарнизон которого уже давно потерял веру в то, что его деблокируют. Так ворвитесь же в эту столицу, добудьте ее, черт возьми! Все бредят Великой Румынией, но в то же время все ждут, когда это величие кто-то поднесет им в виде дара Господнего. Не поднесет, генерал, не поднесет, зря надеетесь!
– Для взятия Одессы нам понадобится не менее месяца, – оставался непреклонным командарм, – поэтому никаких других обещаний давать не могу. Не готов к этому, уж извините.
– Но вам известен приказ о том, что захват города следовало завершить двадцать второго августа, а двадцать третьего мы уже планировали провести парад победы с возможным приглашением на него короля, фюрера, дуче.
Холеное лицо боевого генерала передернула нервная ухмылка. Только аристократическое воспитание не позволяло ему высказать маршалу все, что он думает по поводу подобных директив, назначающих победные парады в городах, к которым войска не подошли еще и на сто километров.
– Мне неизвестно, господин маршал, – твердо произнес он, – чем руководствуется генштаб, издавая подобные странные, мягко говоря, директивы.
– Это не директива, – жестко осадил его главнокомандующий, – это приказ. Вам объяснить разницу между этими понятиями, корпусной генерал?
– …Как неизвестно и то, – спокойно продолжил командарм, – на что рассчитывают штабисты, определяя дату парада еще не добытой нами победы, мой кондукэтор. И это – в городе, к стенам которого мы еще и близко не подошли.
Услышав это «мой кондукэтор», Антонеску поиграл желваками, и на испещренном багровыми гипертоническими прожилками лице его появились коричневатые пятна, как появлялись всегда, когда вождь нации преисполнялся мстительной злобой. Ион прекрасно знал, что в кругах монархически настроенного старшего офицерства, особенно в генеральской среде, недавнее провозглашение его «кондукэтором нации» было воспринято с неприкрытой враждебностью, в лучшем случае с едким сарказмом. Как, впрочем, и возведение в чин маршала. Поэтому болезненно фиксировал любое изменение интонации во время обращения к нему этого коварного старого генералитета.
