— Ты этого не говорил. Я не могу поверить своим ушам.
— Придется. Мое имя — это мое дело. Какие у вас причины знать его?
— Я начальник полиции.
— Это недостаточно веская причина.
— Это самая веская причина в мире, — сказал Тисл и подождал, пока от лица отхлынет жар. — Покажи мне свой бумажник.
— Не ношу…
— Покажи свои документы.
— Тоже не ношу.
— Ни удостоверения личности, ни карточки социального страхования, ни призывной карточки, ни свидетельства о рождении, ни…
— Совершенно верно, — прервал его парень.
— Ты мне не пудри мозги. Предъяви документы.
Парень даже не удостоил его взглядом. Он смотрел на висевшую на стене медаль.
— Медаль за Корею. Вы им там дали жару, а?
— Хватит, — сказал Тисл. — Встать.
Медаль он заслужил в жестоких боях. Тогда ему было двадцать лет, и он не позволит мальчишке, который выглядит не старше двадцати, смеяться над ним.
— Встать. Мне надоело все повторять тебе дважды. Встань и выверни карманы.
Парень пожал плечами и очень медленно встал. Вывернул карманы джинсов, в которых ничего не оказалось.
— Ты не вывернул карманы куртки, — заметил Тисл.
— Боже мой, вы правы, — В карманах куртки оказались два доллара двадцать три цента и пакетик GO Спичками.
— Зачем тебе спички? — спросил Тисл. — Ведь ты сказал, что не куришь.
— Мне нужно разводить костер, чтобы приготовить пищу.
— Но у тебя нет ни работы, ни денег. Где ты берешь пищу?
— Какого ответа вы от меня ждете? Что я ее краду?
Тисл посмотрел на спальный мешок парня, прислоненный к скамье, недоумевая, где могут быть документы. Он развязал мешок и развернул его на полу. Внутри оказались чистая рубашка и зубная щетка. Когда он начал прощупывать рубашку, парень сказал:
— Эй, я эту рубашку долго гладил. Постарайтесь не помять.
И тут Тисл вдруг почувствовал, что чертовски устал от этого парня.
Он нажал на кнопку интеркома на столе.
— Шинглтон, ты видел этого парня, когда он проходил. Передай по радио его описание полиции штата. Скажи, я хочу, чтобы его идентифицировали как можно быстрее. Потом взгляни, не соответствует ли он какому-нибудь описанию в наших досье. У него нет ни работы, ни денег, но выглядит он упитанным. Я хочу знать, как ему это удается.
— Значит, вы решили пойти на обострение, — сказал парень.
— Ошибаешься. Это не я решил.
В кабинете мирового судьи стоял кондиционер. Время от времени он жужжал и погромыхивал, и так сильно охлаждал воздух, что Рэмбо начал дрожать. На человеке за столом был просторный голубой свитер. Его звали Добзин, о чем свидетельствовала табличка на двери. Он жевал табак, но, увидев Рэмбо, перестал.
— Ну, будь я… — сказал он, скрипнув вращающимся креслом. — Когда ты мне звонил, Уилл, ты должен был сказать, что в город приехал цирк.
Ну началось. Везде одно и то же. Всегда. Дело принимало поганый оборот, и он понимал, что ему следует уступить, иначе эти люди могут причинить ему массу неприятностей. Однако ж ему снова швыряют в лицо дерьмо, снова не дают житья, и будь он проклят, если снова смирится с этим.
— Послушай, сынок, — сказал Добзин. — Я должен задать тебе один вопрос, я просто не могу его не задать. — У него было очень круглое лицо. Когда Добзин говорил, он языком запихивал табак за одну щеку, отчего она вспухала. — Я вижу ребят по телеку, они демонстрируют, бунтуют и вообще…
— Я не хожу на демонстрации.
— Интересно, у тебя не чешется от волос шея?
Всегда они спрашивают одно и то же.
— Раньше чесалось.
Добзин почесал бровь, обдумывая свой ответ.
— Да, наверное, ко всему можно привыкнуть, если, конечно, очень захочешь. А борода? Чешется под ней в такую жару?
— Бывает.
— Тогда зачем ты ее отрастил?
— Мне нельзя бриться из-за раздражения на лице.
Стоявший у двери Тисл, хихикнул.
— Погоди секунду, Уилл, быть может, он говорит нам правду.
Рэмбо не устоял перед искушением.
— Нет.
— Тогда зачем ты все это сказал?
— Надоели вечные расспросы насчет бороды.
— А почему ты отрастил бороду?
— У меня раздражение на лице и мне нельзя бриться.
Добзин словно получил пощечину.
— Ну, пожалуй, я сам на это напросился, — сказал он через некоторое время, медленно растягивая слова. — Верно, Уилл? — Он коротко хихикнул. — Взял и сел в лужу. Это уж точно. Да, да. — Он пожевал табак. — Так какое у тебя обвинение, Уилл?
— Их два. Бродяжничество и сопротивление аресту. Но это для начала, просто чтобы его задержать, пока я выясню, не разыскивают ли за что-нибудь этого парня. Лично я думаю, что его разыскивают за кражу.
— Займемся сначала бродяжничеством.
Это так, сынок?
Рэмбо ответил, что нет.
— У тебя есть работа? Ты располагаешь суммой больше десяти долларов?
Рэмбо сказал, что нет.
— Тогда ничего не поделаешь, сынок. Ты бродяга. За это полагается пять суток тюрьмы или пятьдесят долларов штрафа. Что выберешь?
— Я только что сказал, что у меня нет десяти, где же черт возьми, я возьму пятьдесят?
— Ты находишься в зале суда, — сказал Добзин, резко наклонившись вперед. Не потерплю бранных выражений в моем суде. Еще одно нарушение, и я накажу тебя за неуважение к суду. — Он умолк и принялся с задумчивым видом жевать табак. Мне так будет трудно сохранить беспристрастность, когда придется выносить приговор по второму обвинению. Я имею в виду сопротивление аресту.
— Невиновен.
— Я тебя еще не спрашивал. Подожди, когда спрошу. Что там с сопротивлением аресту, Уилл?
— Я его подобрал, когда он пытался сесть в попутную машину, и сделал одолжение, вывезя за город. Я подумал, для всех будет лучше, если он у нас не задержится. — Тисл помолчал. — Но он вернулся.
— У меня на то есть право.
— Я опять увез его из города, а он снова вернулся, а когда велел ему сесть в мою машину, он отказался. И подчинился только под угрозой применения силы.
— Думаете, я сел в машину, потому что испугался вас?
— Он не хочет назвать свое имя.:
— А зачем оно вам?
— Говорит, что у него нет документов.
— За каким чертом они мне нужны?
— Хватит, хватит, я не могу сидеть тут вечно и слушать, как вы препираетесь, — прервал их Добзин. — Моя жена больна, и я должен был в.
Пять уже быть дома и готовить детям обед. Тридцать суток тюрьмы или штраф двести долларов. Что выбираешь, сынок?
— Две сотни? Господи, я же только что сказал, что у меня и десяти нет.
— Тогда тридцать пять суток тюрьмы, — объявил Добзин, поднимаясь и расстегивая свитер. — Я хотел отменить пять суток за бродяжничество, но ты ведешь себя хуже некуда. Мне пора. Я опаздываю.
Кондиционер зажужжал и загрохотал пуще прежнего, и Рэмбо теперь не знал, отчего он дрожит — от голода или от ярости.
— Эй, Добзин, — вы еще не спросили, виновен ли я в сопротивлении аресту, сказал он.
Рэмбо направился было обратно в кабинет Тисла.
— Ну, нет, теперь сюда, — сказал Тисл и указал на последнюю дверь справа, с решеткой в маленьком окне вверху. Он хотел отпереть ее ключом, но тут заметил, что дверь приоткрыта на четверть дюйма. Недовольно покачав головой, Тисл распахнул дверь, Рэмбо увидел лестницу с железными перилами и цементными ступенями. На потолке горели люминесцентные лампы. Рэмбо вошел, Тисл тут же последовал за ним и запер дверь. Они стали спускаться, сопровождаемые двойным эхом.
Рэмбо издали услышал шум льющейся воды. Цементный пол был мокрый и отражал флюоресцентные огни, у дальней стены тощий полицейский поливал из шланга пол камеры. Увидев Тисла и Рэмбо, он перекрыл воду.
— Голт. — Голос Тисла отозвался гулким эхом. — Почему верхняя дверь опять отперта?
— Разве я?.. Но ведь у нас нет сейчас заключенных. Последний недавно проснулся, и я его выпустил.
— Не имеет значения, есть у нас заключенные или нет.
Стоит тебе привыкнуть оставлять дверь незапертой, когда у нас никого нет, и ты можешь забыть запереть ее, когда у нас кто-то будет. Так что изволь запирать дверь всегда.
Рэмбо было здесь также холодно, как и в кабинете Добзина, он дрожал. Ему казалось, что лампы на потолке чуть ли не касаются его головы, но все равно было слишком темно. Железо и цемент. О Господи, напрасно он позволил Тислу привести его сюда. Когда они шли от судьи, надо было вломить Тислу и убежать. Уж лучше спастись бегством, чем провести здесь тридцать пять дней.
Но, сказал он себе, какого же черта ты ожидал? Сам напросился, разве нет? Не захотел уступить.
Вот именно — не захотел. И сейчас не хочу. Если меня запрут, это еще не значит, что мне конец. Буду сопротивляться. Чтобы когда придет время отпустить меня на свободу, Тисл вздохнул бы с облегчением.
