— И теперь я думаю… «Ты толко нэ абыжайся, но я тэбэ адын умный вэщ скажу!» — процитировал он фразу из любимого «Мимино». — Если он после всего этого не отдаст тебя за меня — я тебя сам в заложницы возьму. Пока не согласится.
— Согласится! Конечно, согласится! — она радостно захлопала в ладоши. — Мы с мамой его обязательно уломаем!
— Надеюсь.
— А я уверена!
— Алина, — он на секунду оторвался от дороги и взглянул на девушку, — ты знаешь… Я, по-моему, уже очень давно не говорил тебе этого…
— Что?
— Я тебя очень-очень люблю!
— Саша, и я тебя!
…Черная «Волга», отвоеванная у незадачливых «киллеров» из ФСБ, на огромной скорости неслась к Джанкою…
Генерал Большаков совсем сдал. Осунувшийся и похудевший, без прежней уверенности во взгляде, он целые дни просиживал дома, в кабинете, не выходя на работу, и думал о чем-то, тупо уставившись в стол перед собой. Он ждал. Он каждую минуту ждал каких-либо вестей. Он готов был уже даже к самому худшему. Лишь бы только не неизвестность, не это молчание!
А молчали все. Молчала ФСБ. Молчали иранцы, пропав куда-то так же неожиданно, как и возникли.
Молчал и Банда, как будто провалившись вслед за Алиной в страшную черную дыру безвестности.
Это молчание медленно убивало Владимира Александровича.
Он не мог спать, не мог есть. Он не видел ничего и никого. И если бы не Настасья Тимофеевна, которая, видя состояние мужа, сумела взять себя в руки, он умер бы от горя. Но верная спутница жизни, подавив собственную, разрывающую ей сердце боль, теперь ухаживала за мужем, как за малым ребенком, стараясь при любой возможности быть рядом, чуть ли не насильно заставляя его то съедать бутерброд или яичницу, то принимать успокаивающее, то хоть изредка ложиться в постель.
Немного расслабляясь под воздействием лекарств, Владимир Александрович и сам иногда пытался уснуть, ворочаясь с боку на бок на кровати, но сон не шел, и он часами молча лежал, чтобы не нарушить чуткий, тревожный сон жены, невидящим взглядом уставившись в темноту.
Так было и в эту ночь, пока ночную тишину вдруг не взорвал резкий звонок телефона. Нетерпеливая, частая трель. Сомнений быть не могло — межгород.
Большаков вскочил и, не включая свет, бросился в коридор к телефону. Следом спешила мгновенно проснувшаяся жена.
Владимир Александрович схватил трубку и вдруг почувствовал, как разом подкосились ноги, отказываясь служить, и он медленно сполз по стенке на пол, прижимая трубку к уху.
— Алло… — голос предательски дрогнул и сорвался на хрип.
— Алло! Владимир Александрович?
Слышно было не очень хорошо, и Большаков никак не мог узнать этот знакомый молодой мужской голос и лишь недоуменно пожал плечами, взглянув на смотревшую на него с немой мольбой в глазах жену.
— Да.
— Не узнаете?
— Не-ет.
— Бондарович.
— Саша!.. Где ты? Что слышно? Где Алина? Что с ней? — Большаков заторопился, занервничал, боясь, что разговор вот-вот прервется, что он ничего не узнает и вновь потекут часы и дни томительного безысходного ожидания.
— Сашенька! — всхлипнула рядом Настасья Тимофеевна, и Большаков грозно махнул рукой на жену: подожди, помолчи, и так плохо слышно.
— Алло! Ты меня слышишь, Александр?
— Да-да! Сейчас…
— Папа! Папочка! — вдруг ворвался в трубку родной голос дочери. — Папочка, со мной все в порядке! Саша спас меня…
Владимир Александрович вдруг почувствовал, как что-то лопнуло у него внутри, в груди, будто натянутая до предела струна, и стало вдруг так легко, так радостно и счастливо, что он зарыдал. Зарыдал в полный голос, не стесняясь жены и дочери:
— Алинушка! Голубушка! Доченька моя! Где ты, моя милая? Мы с мамой совсем измучались…
— Папа, не плачь, что ты? Успокойся, пожалуйста!.. — скороговоркой кричала Алина, но он уже не слышал ее — трубку вырвала Настасья Тимофеевна, а он сидел на полу в коридоре, плача впервые за последние сорок лет.
— Доченька, это ты? — срывающимся от волнения голосом закричала в трубку мать.
— Да, мама. Все в порядке. Все позади.
— Где ты?
— В Джанкое, в Крыму. С Александром. Он спас меня. Все хорошо.
— Когда ты приедешь?
— Не знаю, мама…
— Как это? Доченька…
— Нам пока нельзя…
— Что ты говоришь?..
— За нами охотятся люди из ФСБ. Они хотели убить Сашу…
— Алинушка, о чем ты? — Настасья Тимофеевна не верила своим ушам. — За что?
— За то, что спас меня.
— Как это?! Да что ты… — мать ничего не могла понять и беспомощно протянула трубку мужу. — Володя, перестань! Послушай, она говорит что-то страшное. Я ничего не понимаю…
Большаков мгновенно собрался, схватил трубку:
— Алина!
— Да, папа.
— Что там у вас стряслось?
— Тут такие дела!.. Сейчас, папа, тебе Саша все расскажет, я даю ему трубку.
— Владимир Александрович?
— Ну, говори же! — в голосе Большакова снова появились твердость и уверенность.
— За нами гонятся люди из службы безопасности. Я лишний в их игре, понимаете? Я мог бы отправить к вам Алину, но считаю, что пока этого делать не стоит. Они могут взять ее и использовать в своих комбинациях. Мы пока исчезнем на время, Владимир Александрович.
— Так… Я кое о чем догадываюсь… Это все серьезно?
— Серьезней некуда.
— С Алиной все в порядке?
— Абсолютно.
— Как тебе удалось?..
— Не сейчас.
— Да, конечно.
— У нас очень мало времени.
— Да, я понимаю. Звоните мне.
— Если сможем. Нас легко могут засечь…
— Понимаю.
— До свиданья, Владимир Александрович. Мы постараемся приехать сразу, как только это будет возможно.
— Да. Конечно. Береги ее, Саша!
Большаков повесил трубку и повернулся к жене.
Каким счастьем светилось ее лицо!
Он обнял ее, и она прижалась головой к его плечу. Долго стояли они в коридоре, не в силах оторваться друг от друга. Не было в Москве в эту ночь более счастливых людей…
* * *
— Погиб… — глаза Галины Пилиповны потемнели.
Банда бормотал какие-то слова утешения, но она не слышала его. Молча повернувшись, даже не заплакав, она ушла в дом, казалось, совершенно забыв о своих гостях, принесших страшную весть — самую страшную, которую только может услышать мать.
Банда сея на лавку под яблоней — на ту самую лавку, на которой любили они с Олежкой коротать прошлым летом вечера, заново переживая прошлое, вспоминая боевых товарищей и жестокие бои. Олег надеялся, что Банда уезжает не навсегда. Он так надеялся еще и еще раз посидеть с ним под этой яблоней. Как он звал Банду с Алиной приехать в Сарны погостить после того, как узнал из письма о Сашкиной любви!
И вот теперь они снова здесь. Вдвоем с Алиной…
Но без Олежки.
Банда, спасший лейтенанту Вострякову жизнь на горном афганском перевале, теперь, после войны, приехал к его матери, чтобы рассказать, как погиб ее сын. Погиб на чужой земле. Погиб по зову дружбы и чести, помогая другу, попавшему в беду.
И погиб, как солдат, с оружием в руках.
— Саша, может, мне пойти попробовать успокоить ее? — Алина, опустившись рядом с Бандой на скамейку, обняла его за плечи, заглядывая в глаза.
— Нет, не надо. Она — сильная женщина. Она сама справится. Посади со мной. Подождем.
Они не чувствовали времени, находясь в каком-то странном оцепенении. Банда курил одну сигарету за другой, нервно растаптывая окурки в траве.
Алина, опустив голову, сложив на коленях руки, задумалась, глядя в какую-то одну точку перед собой.
Из дома Востряковых не доносилось ни звука, и ребята не смели нарушить эту тишину.
Наконец дверь скрипнула, и Галина Пилиповна позвала их с порога хаты:
— Ну, что вы там? Заходите…
Они сидели за столом, собранным хозяйкой, посреди самой большой и светлой комнаты и пили водку, не чокаясь, из маленьких граненых стаканчиков, поминая Олега. Его портрет, уже убранный черной ленточкой, висел на стене. Фотография была сделана в училище, и Олег на ней, совсем еще молодой, с задорным чубом из-под берета, улыбался безмятежно и весело, совсем не предчувствуя, что выпадет на его долю в такой короткой, но такой бурной жизни.
— Я его уже два раза про себя хоронила, — говорила Галина Пилиповна, всхлипывая. Только сейчас, немного расслабившись от выпитой водки, она дала волю слезам. До этого, занавешивая зеркала рушниками, повязывая черную ленту на фотографию, собирая поминальный стол, она держалась, ни слезинкой, ни вздохом не выдавая своего горя. — Говорят, нельзя так, беду можно накликать. А я не могла. У меня сердце как оборвалось, когда узнала, что его после училища в этот проклятый Афганистан направили. Не вернется оттуда живым, не дождусь — так думала!..
