Молодой хирург, понимая одиночество девчонки, приказал санитаркам перенести ее кровать к окну, не закрывавшемуся ни днем ни ночью из-за летней жары. Девочка слышала гудение мух и комаров за затянутым марлей оконным проемом. Сквозь легкую ткань видела березовые космы, шевелившиеся под легким ветерком и старалась не выглядывать на улицу. Окна больницы выходили на кладбище. Там раз в неделю обязательно кого-то хоронили и траурный марш резал уши, наполняя сердце тоской.
По вечерам снизу доносился мужской матерок. Это играли в домино и карты “ходячие” больные из мужских отделений. Им разрешали выходить на улицу. В эти часы Маринка с удовольствием смотрела на потолок, где отражались тени берез. Родители забегали в больницу каждый день. Угощали лакомствами, ни слова не говоря об аварии. Приносили книги: пальцы у сломанных рук шевелились и торчали из гипса. Она осторожно переворачивала страницы и читала. Читала запоем. Это оказалось единственным развлечением для девочки.
Когда она выписалась и вернулась домой, любимого “Минска” в гараже не было. Стуча палкой и прихрамывая, кинулась за разъяснениями к отцу:
— Пап, где мотоцикл?
Иван Николаевич оторвался от газеты и спокойно посмотрел ей в лицо:
— Я его отремонтировал и продал. Мне нужна живая дочь, а не ее не подвижное тело. Ты знаешь, что мы с матерью пережили за два месяца? Мать неделю ревела. Хватит, Марина, мальчишеских выходок! Тебе четырнадцатый год, а ты все с мальчишками дружишь.
Она упрямо вздернула подбородок, точно так же, как делал он сам:
— И дальше буду дружить! Даже ты не сможешь этому помешать. Я тебя очень люблю и уважаю, но друзей я буду выбирать всегда только сама.
Иван Николаевич посмотрел на ее решительное лицо:
— Дружи, кто тебе мешает? Только от мальчишеских замашек пора бы отвыкать. Девушкой становишься. Знаешь, как тебя соседи зовут — “Д*Артаньян в юбке”.
Маринка оперлась на костыль, откинула за спину длинную косу и рассмеялась:
— А что, мне нравится!
Отец, покачав головой, произнес задумчиво:
— Зато мне не очень…
Дочь ухмыльнулась и полным ехидства голосом, произнесла:
— Ну, конечно, пап! Тебе бы хотелось, чтоб меня “Золушкой” звали или “Куколкой”. Этого не будет! Ты сам научил меня быть мальчишкой и ничего не бояться, а теперь пытаешься сделать такой, как Ольга Чулкова и Светка Курослепова. Визжать от одного вида лягушки или ужа. Жеманничая, поджимать губки и опустив глазки краснеть от ругани. Не получится! Завтра на рыбалку идем?
— Да ты еле ходишь! Какая рыбалка?
Она подняла глаза к потолку и кивнула собственным мыслям:
— Ну, если ты не хочешь, я с мальчишками уйду. Лодку можно взять?
Отец вздохнул и улыбнулся:
— Вместе сходим. Вот неугомонная! И в кого ты у меня такая?
Она звонко расхохоталась:
— В тебя, пап! Бабушка о твоих проделках мне рассказывала…
Маринка “кипела” от злости. Бегала, как заведенная, по кухне и размахивала кулаками. Дружки-приятели молча сидели на диване у Ушаковых, не зная, как успокоить подружку. Им и самим не больно-то нравилось то, что классная устроила Маринке. Неожиданно девчонка остановилась, с минуту над чем-то раздумывала, а потом хитро улыбнулась:
— Машка у меня попляшет! Сегодняшнее унижение я ей не прощу! Ребят, печная сажа у вас есть? Только не сырая.
Толик кивнул сразу:
— В ведре на чердаке была. А зачем?
— Узнаешь! Тащи! А у вас есть?
Коля задумчиво посмотрел на нее:
— Тебе много надо?
— Много. Я же ее прессовать буду.
— Тогда и мы с Витькой сейчас принесем.
Братья и Белов умчались домой. Лишь Леха Суханов пожал плечами:
— Мамка все на огород еще весной высыпала. Я сам видел.
— Тогда принеси свои мячи: маленький и большой.
Задавать вопросы в их компании считалось лишним — потом все само собой разъяснялось. Вскоре приятели появились с ведрами и мячами в руках. Все вместе закрылись в гараже и принялись обклеивать мячи намоченными газетами толстым слоем. Маринка утащила их в дом и положила на русскую печь. Взамен притащила толстые шерстяные нитки, отцовский столярный клей и банку с порохом. Обмакивала нитки разной длины в клей, отжимала и обваливала в рассыпанном на газете порохе. Колька по ее просьбе развешивал их сушиться под потолком гаража, прикрепляя щепками, шурупами и гвоздями. Бомбочка из сажи с порохом и самопальный “бикфордов” шнур были готовы на другой день. Маринка знала, сколько секунд длится горение нитки в три метра длиной.
На третий день она вышла из дома, якобы в школу, на сорок минут раньше. Приятели ждали возле калитки. Девчонка зашла в гараж. Прихватила тряпичную сумку с чем-то круглым. У калитки классной руководительницы Ушакова замаскировала в пожухлой прошлогодней траве свое творение. Вывела шнур и спряталась за толстой березой со спичками наготове. Ее дружки притаились кто где. Мария Васильевна вышла через пять минут. Маринка заметила ее высокую прическу, двигавшуюся за забором и подожгла шнур. Едва учительница открыла калитку и шагнула на улицу, раздался взрыв. Когда сажа перестала летать, перед калиткой стояло чумазое чудовище. Сбоку что-то ярко сверкнуло. Это Колюня, фотограф всех шалостей, не в силах удержаться от рискованного шага, сфотографировал училку.
Мария Васильевна с минуту стояла у калитки со вздыбленными волосами, чернее негра и только белки глаз, да оскаленные зубы остались белыми. После вспышки учительница развернулась. Быстрее скаковой лошади молча рванула к дому, забыв закрыть калитку. Маринка с приятелями спокойно отправилась в школу. По дороге от всей души хохотали, вспоминая видок учительницы. Классная руководительница появилась в школе через три дня. По слухам, она топила баню и старательно отмывалась от жирной печной сажи. По школе ходили ее фотографии возле калитки. Колька Горев наделал их множество. Даже директор школы получил парочку под дверь. Когда учительница появилась, последовали репрессии.
Маринку вызвали к директору первой. Она стояла, гордо подняв голову, что еще больше распаляло учителей. Директор грозил сдать ее в милицию за хулиганство. Требовал выдать сообщников, хотя прекрасно их знал. Стуча кулаком по столу, спрашивал, из-за чего она так поступила, но Ушакова молчала, как партизан. Она вообще не произнесла ни слова. Завуч потрясала кулаками и грозилась не допустить до занятий. Дело закончилось тем, что Юрий Семенович сказал:
— Без родителей в школу завтра можешь не появляться.
Маринка кивнула и вышла из кабинета. Приятели сидели на скамейке напротив двери. Она чуть заметно покачала головой, предупреждая о молчании. Никто из мальчишек не выдал свою “атаманшу”. Они молчали, как и она. Когда последний из “допрошенных” вышел за дверь, директор искренне расхохотался, к удивлению коллег. Объяснять он ничего не стал.
Маринка встретила отца у дороги, когда он возвращался с работы и сразу сообщила:
— Пап, тебя в школу вызывают.
Иван Николаевич отнесся к ее словам спокойно. Он даже шаги не замедлил. Повернув голову, поинтересовался:
— Что натворила?
— Классную подорвала бомбочкой с сажей.
Отец слегка приподнял бровь и посмотрел на дочь. Она вздохнула, всунув узкую ладошку в его руку и приноравливаясь к широкому шагу:
— Понимаешь, я не только по учебнику биологию учу, но многое из других книг узнаю. Когда Валентина Петровна учила, она не требовала строго по учебнику рассказывать и сама очень интересно говорила. Машке не нравится. Только и твердит: “Ближе к тексту”. Когда я позавчера отвечала, она мне единицу поставила за то, что не по учебнику. Потом “бездельницей, дурой и хулиганкой” назвала при всех, хотя я даже не спорила. Ее любимчики-подхалимчики хихикать начали на перемене, пришлось уму-разуму поучить. Машка в класс зашла, схватила меня за ухо и в угол толкнула. Чуть ухо не оторвала. Приказала, чтоб всю перемену там стояла. Словно маленькую первоклашку! Вот, сам полюбуйся…
Оба резко остановились посреди дороги. Маринка откинула в сторону рассыпавшиеся по плечам волосы и Иван Николаевич с ужасом увидел надорванное и распухшее сверху ухо дочери. Он крякнул и зашагал дальше, искоса поглядывая на Маринку:
— Сходим, дочь! Только матери не говори. Я завтра, как обычно, на работу уйду. А на самом деле тебя на углу улицы подожду.
Возле кабинета директора, на очень хорошо знакомой деревянной скамейке со спинкой, уже сидели ее приятели с родителями. Иван Николаевич поздоровался со всеми. Взяв дочь за руку, решительно вошел в кабинет. Отмытая классная руководительница ни разу в жизни не слышала о себе столько нелицеприятных слов. Классная сидела багровая от унижения, готовая вот-вот взорваться от злости. Ушаков откинул волосы дочери в сторону и продемонстрировал директору и завучам гноящуюся ранку на ухе. Потребовал у Маринки:
