С тех пор, что ни день, повадился Кузьма в притон к бабам. Что ни день новая шмара. Все веселые, ласковые, податливые. Они вскоре привыкли к Огрызку и признали его общим хахалем. Случалось, без навара обслуживали. С ними Кузьма быстро осмелел, повзрослел, заматерел, а в «малине» его стали считать первейшим кобелем.
— Эй, Огрызок, пока ты со шмарами кайфовал, мы два дела провернули. Ты ж без навара остался! Чем с бабьем рассчитаешься? Они ж на халяву долго не потерпят. Оторвут все хозяйство и вякнут, мол, без мудей родился. Докажи потом обратное! — звали кенты в дело.
И Кузьма согласился. Теперь у него появился свой понт. Он понял, без навара мужику дышать нечем.
Так и приклеился он к Сайке, белобрысой толстой девке, самой тихой и покорной из всех шмар. К ней он приходил едва ли не всякий день. А натешившись вдоволь упругим телом, возвращался к кентам. Те не могли не заметить, как изменился характер Огрызка. Он стал держаться увереннее, спокойнее, не срывался на крик. Долго из общака свой положняк не клянчил, как раньше, требовал коротко, веско. Не позволял вольностей и унизительного отношения к себе, не терпел насмешек. И, если не пускал в свою защиту кулаки, считаясь с фартовыми, то взглядом мог так осадить, что отбивал охоту у любого относиться к себе, как к пацану. Он сам себя считал мужиком. Это ему помогла понять Сайка.
Любил ли он ее? Да нет. Но существовала признательность, привязанность к бабе, искренне доверившейся Кузьме. Она была старше и опытнее его в постели. А в жизни ей не довелось пережить и сотой доли того, что вынес и перетерпел Огрызок. Она это чувствовала и по-своему жалела его. Он взрослел у нее под боком. Мужал. Она понимала, что их связь может в любую минуту оборваться на долгие годы или навсегда. А потому ласкала
Кузьку, забывая про сон, горячо и почти искренне. На годы вперед. Чтобы было что вспомнить в случае чего. Чтобы не отвернулся, не пожалел о деньгах и подарках. А коли случится беда, ее имя останется с ним повсюду. Она единственная в притоне ждала его и всегда радовалась приходу Огрызка. Для нее он был не просто хахалем.
Сайка знала — кто он, и боялась за Кузьму. Тот ничего не рассказывал ей о себе, не спрашивал ни о чем. И даже не знал ее родного имени. В тот вечер он пришел к ней как всегда. И завалившись в постель, забыл о кентах, «малине». Но под утро громкий стук в дверь сорвал с постели весь притон. Сюда со шмоном заявилась милиция.
Кузьма хотел выскочить в окно, но вовремя заметил, что дом оцеплен с собаками.
— Что за шухер? — открыла дверь притона бандерша.
— Волоки своих сучек вместе с клиентами! — рявкнул кряжистый старшина и, надавив плечом, оглядел заспанную пьяную Выдру.
— Ее клиент недавно смотался, — указал на дымившийся в пепельнице окурок молодому лейтенанту, заглянувшему через плечо.
— Может, тот самый?
— Нет, эта шмара у них спросом не пользуется. В тираж ей скоро. На подхватах работает. К ней разве лишь по бухой кто-нибудь подвалит.
— Но ведь вот ушел же кто-то, — не соглашался лейтенант.
— Пока темно было. А рассвело, удрал со страху, — хохотнул старшина и открыл другую дверь.
— Какую девочку хотите? — загородила дверь бандерша.
— Ты мне зубы не заговаривай, — отодвигал ее старшина.
— Какие зубы? Разве их у меня лечат? Ну, если тебе девочек уже не нужно, может, молодой человек найдет подходящее? — тараторила бандерша.
— Сгинь! Не мельтеши! Ведь предупреждал старую сводню! Все равно за свое! — злился старшина и сплюнул, увидев в постели рыхлой шмары комсомольского вожака города.
Когда, открыв третью дверь, увидел Кузьму, спешно натягивающего брюки, заметил ехидно:
— Что? Школу малолетних кобелей открыла? — повернулся к бандерше. И, подойдя вплотную к девке, спросил: — Слушай, Сайка, этот тип давно у тебя? Когда пришел? Во сколько?
— Вечером. В девять, — дрожала шмара.
— Собирайся! — прикрикнул на Огрызка. И ни слова не сказав, впихнул его в воронок и доставил в милицию.
Лишь там узнал Кузьма, что вечером кенты обчистили банк, и пока милиция приехала, фартовые исчезли из города, вероятно, на гастроли. Время было упущено. Найти законников теперь стало нереальным. А тут Кузьма подвернулся. Решили его тряхнуть, кто ж, как не он, знает, куда уехали фартовые?
Огрызок от удивления чуть дара речи не лишился. Два миллиона увели кенты! Вот это навар! Такого он еще не видел!
Кузьма сидел ошарашенный, словно язык проглотил от горя. Еще бы! Такой кусок упустил! Наверно, и доля была бы жирная. Уж отвалили бы кенты, если б взяли в дело. Но не повезло…
— Куда уехали воры? — спрашивал следователь, ерзая на стуле от нетерпения.
— Не знаю. Никаких воров не знаю! Меня у женщины взяли. О чем вы говорите?
— О том, что ты знаешь, куда делась «малина». Не могла она сбежать, не предупредив! Ведь твою долю они с собой прихватили, — напомнил следователь, демонстрируя Кузьме свою осведомленность.
— Доля? — растерялся на миг Огрызок. И тут же, взяв себя в руки, сказал: — Не знаю, о чем это вы?
— Я тебе про положняк говорю. Твой, кровный! Ведь и его «малина» прихватила, не подавилась. Такой куш сорвала и на твое лапу наложила. А ты выгораживаешь! Зачем? Кого? — улыбался следователь.
Огрызок играл в дурака.
— Мне никто ничего не должен. Уж если бы такое случилось, я бы свое вырвал! Будьте спокойны!
— Не смеши, Кузьма! Нам о тебе известно все. И давно. Тебя твои кенты высветили! На месте преступления, в банке, будто случайно был забыт твой саквояж. С которым тебя уже приводили в милицию. На ручке — отпечатки твоих пальцев. Их уже идентифицировала дактилоскопическая экспертиза. Тебе надо объяснять, что это значит? Да все просто! Тебя подставили твои же фартовые! Единственным виновником ограбления. И я имею право с этой уликой отдать тебя под суд! Ты соображаешь, что грозит за ограбление банка на два миллиона? Ни много ни мало — расстрел!
— Да как же я один такую прорву башлей спер бы и унес? Живым? Не замеченным и не задержанным сторожами? Вам никакой суд не поверит, — рассмеялся Кузьма.
— Как это незамеченным? Я же сказал — грабеж, значит, действие, сопряженное с насилием! Двое охранников убиты.
— Выходит, я их вырубил? Один — двоих? Мало деньги спер и вынес, охрану перебил, сумел спустить два миллиона за полночи! Я их что, Сайке в транду вбил? — начал злиться Кузьма.
— Веди себя прилично. Не в пригоне сидишь! Я помочь тебе хотел, дураку! Мозги промыть, чтоб понял, чем для тебя запахло! Завтра этим займется прокуратура. Ограбление — ее прерогатива и подследственность. Они с тобой спорить не станут. Продырявят башку и имени не спросят. Иль мало таких, как ты, на тот свет отправлено? Кому охота возиться с вами? Так хоть ты о себе подумай! Ведь восемнадцати лет нету! Вся жизнь впереди!
— Малолеток не расстреливают, — отмахнулся Кузьма.
— Ввиду особой дерзости и сверхсуммы, исключение из правила тебе обеспечено. Это и законом разрешено, — объяснил следователь.
— Это еще доказать надо, что я был в банке!
— А саквояж?
— А куда я деньги дел? Где основное доказательство моей вины?
— Все признаешь! И расколешься за милую душу! Ломанут тебя в прокуратуре пару раз! Все вспомнишь и подпишешь. У них — не у нас! Уговаривать некогда. Одумайся, пока не поздно. Иначе, крышка тебе!
— Я у своей девахи был. Меня там накрыли, не на банке, а на бабе. Другого не знаю! — стоял на своем Огрызок.
Следователь, недобро усмехнувшись, отправил Кузьму в камеру, забитую до отказа всяким сбродом.
Огрызок долго не мог уснуть. И ворочался с боку на бок на бетонном полу. Конечно, ему было над чем задуматься. Ведь «малина» оставила в банке саквояж не без умысла. Указала на него пальцем. Фартовые были уверены: милиция надыбает Кузьму. Сгребет без трепа. Не станет с ним много ботать и пустит под вышку, потому и положняк
Огрызка прихватили, мол, к чему жмуру башли? На том свете они — без понту. Там ни баб, ни водяры не имеется. Высчитали все. Но за что? Злился Огрызок, не находя покоя.
— Закопали, падлы! Живьем! Шакалы облезлые! Встретить бы мне вас нынче! Своими клешнями передавил бы!
— Чего тут возишься? Какая вошь жопу точит? — недовольно пробурчал старик, лежавший почти у параши. И, диво, Кузьма, сам не ожидая, рассказал ему все. Поверил в старость. А может, время пришло, лихая минута прижала. И старик, пожалев Кузькину молодость, завздыхал:
— Беда у тебя стряслась и впрямь сурьезная. Со всех концов куда ни кинь. Скажись властям, воры убьют. Смолчи — власти прикончут. Куда нонче голову прислонить тебе, бедолаге, и не придумать. Как ни раскинь, везде
едина погибель. Ладно б таких, как я, свое прожил. А тебя — жаль. За что эдак судьба милостями обходит? Но, думается, не стрельнут тебя, в тюрьму закинут! Это как Бог свят! У нынешних — ни ума, ни сердца в середке нет! Злоба единая! Оттого тем властям нет от люда веры! Им не люд, им — дармовые руки надобны! А потому правду они не ищут. Им она в помеху. А и вырваться тебе, голубчик, навряд ли повезет. Большую напраслину возвели на тебя. Да и на меня! И на всех! Иначе откуда столько мытарей и бедолаг на земле развелось? И все слезами умываются. Не от правды все. Молись, дитя горемычное. Другого у тебя выхода нет. Может, Господь увидит и простит… И Кузьма молился. Обращался к Богу, чтобы он увидел и защитил, не дал сойти с ума.
