Эх ты, Дракон, но ведь, она обиделась и вряд ли простит. Прощать и забывать обиды умеет только мать. Но ее нет у тебя! Нет! И кляни ты себя и кентов хоть всю оставшуюся жизнь, тебе уж никогда не поднять ее из гроба. Не оживить. Она не дом. Ее не починишь. Сердце умерло! Потому и плачешь. Но и этим ты не поднимешь ее. Плачь! Это не ей — тебе на пользу. Плачь, но старую мать и могилу — слезами не согреть. Плачь! Жизнь прошла! Слезами не поворотишь вспять ушедшие годы! Плачь! Жизнь трудна, слезами ее легче не сделать. Плачь — слезы признак старости. О! Сколько их пролито на попутных дорогах затерявшихся судеб! Им счету и меры нет! Плачь — кенты никогда не были друзьями, а подкрадывающаяся старость предъявляет счет. Ты один! Так было всегда! Один перед жизнью и смертью. На кого ты обопрешься перед кончиной своей? На кентов? Они
— как туман. Попробуй облокотись. Нет их и руки твои беспомощно упадут. А ты-то верил! Милая наивность. Ты один, как твоя жизнь, а она давно, ничего не стоит…
Утром чуть только над избами закурились синие столбы дыма, проснулся Дракон. Недолго повозился у столба, подключая свет в избу. И взялся за пилу. Размерил четвертями доски. Распилил их. Взялся за рубанок. Седые локоны стружек усеивали снег. Разгляди, что белее? Трудно понять? Вот так же и горе. Какое пережил заслуженно, какое нет
— седина одна на виски легла. Да ладно бы только она. А то вон и здоровья не стало. Чуть что, внутри все то дрожью, то хрипом схватится. Все тело будто окаменелое. Словно отдельно от разума умирает.
Жжик, жик — еще одна, вторая белая прядь из-под рубанка вьется. Белая-белая, как несбыточная мечта. Вот уж ворох стружек лежит у ног. Их много. Но гораздо больше, чем стружек — дней пройдет, пока он выйдет на свободу. Каждый день сединою будет отмечен. А когда не хватит места на голове — седина к сердцу подкрадется. Схватит холодными руками и умрет мечта.
Когда это будет? Ночью или днем? Хотя какая разница. Ночью так даже лучше. Уснул и не проснулся. А днем хуже…
Шуршит по доскам рубанок. Раздевает их донага. Всю душу наружу выворачивает. Она у них такая белая, гладкая. Нежная и теплая. А вот с виду и не подумаешь. Экая грязная, да шершавая доска. А подойди к ней с заботой и уже глаз не оторвать. Загляденье! Вот так и человеческая душа. На ласку, да слово приветное— любая откроется. Не гляди, что мурло суконное, — думает Дракон и, поспешно отряхнув обработанную доску, другую закрепляет. К обеду на одно окно повесил белые, резные ставни. К вечеру второе окно нарядил. Третье решил утром сделать. Отряхнув с себя опилки, стружки — домой пошел, вздыхая тяжело. Топить надо, варить, — сморщился он от предстоящих за бот, как от зубной боли.
Привычно толкнув дверь вошел в избу и замер на пороге от удивления. За столом сидел Кавав. Пил чай, как у себя дома. Вытирал потный лоб. Воротник рубашки мокрый, расстегнутый. Знать не один чайник опорожнил, дожидаясь его. Да вон и печка красная, знать с утра топит. Ишь ты, даже варенья с собой принес. Банку выпил с чаем. Вторую — не успел начать. Волосы на голове у Кавава мокрыми сосульками висят.
— Чего стоишь, однако? Проходи, — улыбался председатель сельсовета. И, подойдя к печке за — очередной чашкой чая, сказал:
— Чаю, тут один. Думал, дома ты. Ведь воскресенье сегодня, а ты — молодец. Шибко старательный мужик.
Егор снял телогрейку. Сел к печке спиной. Сразу тепло пошло по всему телу мягкими волнами. Как хорошо сидеть вот так у печки. Тихо, не шевелясь. Тепло в самую душу входит. И слышно как оттаивает сердце.
— На вот, попей чаю. Живот, однако, тоже радовать надо. Без еды живот— барабан. А в нем что? Один холод и все. Мужику живот тугой нужен.
— Ладно ты мне про живот. Завтра я твой дом кончаю, — прервал Кавава Егор.
— Ну и что? Я знаю.
— Как так что? А обещание?
— Какое?
— Ты мне хорошее обещал!
— А что? — усмехался Кавав.
— Не знаю, — растерялся Егор и обиженно ссутулился у печки.
— Ты не знаешь — я знаю, — вскинул голову Кавав и вдруг, посерьезнев, спросил:
— Зачем Наташку собачкой назвал?
— Наташку? — повеселел Дракон. Наконец-то он узнал ее имя.
— Зачем обидел? Это я ее послал за тобой. А ты ее нехорошо назвал. Плакал Наташка шибко.
— Да не ее. Во сне это я! — вырвалось у Егора. Но, спохватившись вдруг, весь покраснел:
— А чего это меня из-за бабы отчитывать взялся? Коль она не такая — обижаться не на что. И сам мог прийти. Нечего ко мне баб подсылать!
— Не серчай, Егор.
— Невелик бугор[7], чтоб шестерок[8] иметь. И самому прийти можно. Подумаешь, назвали ее! — кричал Дракон.
— Не с тем я к тебе пришел. Наташка хорошая, однако. Ее мы все любим. Умная она. Все знает. Но одна живет. Думаю, что этой весной выйдет за нашего охотника. Пора ей детей иметь. Как всем бабам.
— А я тут при чем?
— Дом Наташки ремонтировать надо.
— Этим ты меня порадовать хотел? — вскипел Дракон.
— Нет. Не этим. Это просьба. А радость для тебя другая есть, — медлил Кавав.
— Какая?
— Ты знаешь Лешку Соколова? — спросил председатель.
— Какого еще Лешку?
— Соколова! Тоже на поселение хотят к нам прислать. Он там, где и ты отбывал. Теперь запросили мое согласие. Вот я пришел к тебе. Если это твой тума[9] — дам согласие. Разве не радость? Если нет — не дам. Тебе тоже радость. Не будет врага в селе.
Лешка Соколов. Кто он? Всех зэков Егор хорошо помнил, но больше по кличкам. А вот этот? Но в документах клички нет. Да и не скажут ее председателю. Зачем она ему? Дай Бог имя ему упомнить. Лешка. Лешка Соколов. Вор? А может нет? Кто он? За что сидел?
— А по какой статье сидел, не сказали? — спросил он.
— Статью не запомнил. Сказали — какой-то кобель бабу зарезал. И Соколов в эту историю попал.
Егор рассмеялся. Значит, насильник. Ну этих-то он знал всех хорошо. Но кто из них? Кто? Мысль одна другую сбивала.
Конечно, хорошо бы тут вдвоем жить. Все было бы с кем словом перекинуться живым. И выпить. Вместе. По-мужичьи. За прошлое. И за будущее. Глядишь и в работе подспорье. Помощник будет. Все легче вдвоем. Зимою одному здесь совсем туго. Захвораешь — будет кому хоть печку истопить, воды подать. Да и пожрать приготовить, когда станет невмоготу. И в тундру за дровами вместе съездить — одно удовольствие. За лето их вон сколько можно наготовить. Не на одну, на несколько зим. И все без натуги, надрыва. Но с другой стороны если глянуть? Чуть только натворит что-либо этот Соколов — отвечать вдвоем придется. Сорвется на коряков — ненависть села обернется на двоих. К тому же насильники — не воры. Но в лагерях все они научились подличать и воровать. Крали все, что можно было и нельзя. Ну, а этот исключением не мог стать. Значит, тоже не чист на руку. А у коряков воровство считается грехом. Поймают— опять обоим не миновать беды. Тут за себя не всегда поручишься, а за другого и тем более. Пять лет — вечность. Их здесь можно отбыть и самому. Туговато. Зато надежно. Если где провинился, так сам. Никто не помог. А то с этими Кентами только срок увеличить можно. Радости от такого друга на мизинец, а горя — аршин. Не будешь знать — откуда его ждать. Уж лучше одному отмучиться. Как-нибудь. А там — свобода! Езжай куда хочешь. На все четыре стороны. Там ты сам себе и друг, и ответчик. И кентов можно найти достойных, равных себе…
— Ну что? Будем вызывать? — перебил мысль Кавав.
— Не знаю, — опустил голову Егор.
— А кто знать должен? Мне строители шибко надо. Дома надо. Вон дети каждый год родятся. Им нельзя в чуме жить! Болеть нельзя. Жить надо. Хорошо. Лучше, чем мы! Если он строитель — зачем долго думаешь? — пожимал плечами председатель.
— Погоди, Кавав. Погоди, не торопи меня. Подумать никогда не мешает. Сам говорил — плохой олень весь табун портит, плохая собака всю упряжку губит. Но оленя зарезать можно. Плохую собаку — пристрелить. А с плохим человеком как будешь?
— Назад отправим.
— Ну, а если горе он селу причинит? Какое ничем не исправишь. Всякие там были, Кавав. Ничего предвидеть нельзя. Там он строил. Потому, что заставляли. Что здесь станет делать — никто не знает. А беду может утворить. Большую. Нельзя торопиться, Кавав. Нельзя.
— Тогда не надо вызывать. Жили без него. Обходились. И не помрем, однако. Строй ты. Сам. Тебе хотел лучше сделать.
— Не могу я его припомнить, Кавав. Что это за Лешка Соколов? Хоть бы кличку его знать. Тогда бы и правильно решить можно. А так вот за глаза — трудно сказать, что вернее.
— Ну ты еще подумай. Время есть. Все равно его без моего согласия не пришлют. А мне пока без Лешки забот много. Через три дня охотники приезжают. Надо пушнину принять. Потом Хололо отметить — праздник оленеводов. Это не меньше двух недель. Тебе хватит времени. Я хочу чтоб второй поселенец не только тебе, а и всему селу другом был. Чтоб работал, как ты. Если хороший человек — плохо ему у нас не будет. Не обидим.
