— Не выкобенивайся, майор...
— Мне приказали не отличить — не отличил. Приказали молчать — буду молчать, как пионер на допросе, как карась в пруду. Что еще надо от меня?
— Мне тоже приказали...
— Пошел ты!.. — совсем вышел из себя майор. — У музея Айвазовского болтается на приколе ресторан — шхуна «Алые паруса», спусти там на московских проституток свои сраные баксы.
— Спасибо.
— За что?..
— За московских проституток спасибо.
— Честь имею! — козырнув, бросил пограничник и сбежал по трапу на причал.
К Савелову, оставшемуся стоять у борта, подошел капитан корабля.
— Пора отваливать, господин хороший, — просипел он простуженным голосом. — Будь ласка, покинь к ядреней фене борт.
— В нейтральных водах, капитан, сразу поднимите либерийский флаг, — не обращая внимания на его отчужденный, почти враждебный тон, напомнил Савелов и показал на поднимающихся по трапу семерых мужчин в черных куртках с тяжеленными рюкзаками за спинами. — Нравится вам или нет, капитан, но мои люди будут сопровождать груз до самого порта назначения.
— Кто бы мне еще назвал его...
— Скоро назовут. Но учтите: в случае нештатной ситуации, грозящей осложнением международной обстановки, мои люди имеют приказ на немедленное уничтожение судна. И не сомневайтесь, капитан, — они выполнят его.
— Блин, обязательно вляпаюсь то в компартию, то в говно! В Анголу, в коробках из-под сухого молока взрывчатку возил — знал, что, куда и зачем возил. В Ирак ракетные комплексы таскал — знал, куда и зачем таскал, но до такого маразма, чтобы лайбу на дно пускать, еще не доходило!.. Интересно, кому это в головку стукнуло: танки с боекомплектами за сенокосилки и комбайны выдавать?
— Морской волк, разве вам не объяснили, что забывать, куда и что вы таскали, входит в ваши служебные обязанности? — оборвал его Савелов и, не дожидаясь ответа, направился к трапу.
— Вахтенным стоять на местах! — разнесся над причалом сиплый голос взбешенного капитана. — Трап поднять!.. Носовые и кормовые отдать!
Заработавшие на полные обороты винты буксира подняли из глубины буруны грязно-масляной воды. Толстый канат, связывающий его с носом осевшего по ватерлинию сухогруза, натянулся, и под тоскливые крики разбуженных чаек его борт стал медленно удаляться от причальных кнехтов. Скоро топовые огни буксира описали круг по левому борту сухогруза и стали снова приближаться к причалу.
Не включая огней и не давая прощальных гудков, громадный сухогруз быстро скрылся в ночном штормовом просторе. Следом за ним буксиры потянули от причала в открытое море два других, загруженных по ватерлинию, корабля.
— Начальник, а ты сомневался, что до шести по нулям не управимся, — сказал смотрящему им вслед Савелову подошедший бригадир такелажников и выразительно потер пальцы друг об друга. — Я это... насчет картошки, дрова поджарить...
Савелов протянул ему несколько плотных пачек в банковских упаковках.
— Здесь на всех «картошки» с лихвой хватит, Иван, можешь не считать, а три ящика водки у вахтера на проходной.
— Каждую смену, бляха-муха, такую бы пруху! — вяло отозвался тот и подмигнул подбитым глазом: — Начальник, не побрезгуй с гегемоном с устатку по стопарику, а?
— Не могу, Иван, — служба.
— Лажовая твоя служба, начальник, — сунул пятерню бригадир. — Нынче грудь в крестах, а завтра, бляха-муха, эти кресты, глядишь, к земле тебя придавят...
— Это ты о... о картошке, дрова поджарить?
— Не-а. О халявном куске сыра в мышеловке, начальник, — оглянувшись, сказал бригадир. — Еще о том, что за водокачкой доска в заборе на одном гвозде держится.
— Думаешь, мне она пригодится?
— За проходной опять крутые нарисовались, бляха-муха, тобой дюже интересуются.
— Коли так, бывай, Иван.
— Бывай, начальник.
Дойдя до забора, отделяющего территорию порта от железной дороги, Савелов на ощупь нашел болтающуюся на одном гвозде доску и отвел ее в сторону. Протиснувшись сквозь узкую дыру, он оказался в полутора метрах от железнодорожной платформы. Путь до привокзальной площади пришлось проделать под платформой на четвереньках. «Привокзалка», укрытая налетевшими за ночь мокрыми листьями, была совершенно безлюдна. Держась ближе к стволам облетевших каштанов, Савельев направился к гостинице «Астория», неприступным утесом возвышающейся за площадью.
Осторожно заглянув через стекло двери в холл, он отшатнулся — у стойки бара горбатились над бутылками пива несколько человек в похожих темно-серых плащах.
Под прикрытием кустов жасмина, отделяющих тротуар перед гостиницей от проезжей части, Савелов на четвереньках добрался до ее угла, потом, вжимаясь спиной в стену, короткими перебежками — до захламленного ресторанного двора и, перемахнув через бетонный забор, попал на заросшую старыми липами параллельную улицу. У одного из безликих домов Савелов нашел под кустами бузины отливающий черной эмалью «Мерседес». Но прежде чем сесть за его баранку, он поднес к пересохшим губам рацию:
— "Купавна", я «Щербинка», отзовись!
— "Купавна" слушает «Щербинку»! — раздался из рации спокойный голос «Купавны», и его спокойствие почему-то сразу передалось Савелову.
— "Купавна", я снова под колпаком.
— У кого?
— Я их не знаю.
— Понял, «Щербинка».
— Действую по плану. Добрался до немецкого сувенира. Ухожу на Север, прикрой, «Купавна».
— Понял... Держи со мной связь, «Щербинка», прикрываю...
* * *
Промелькнула окраина Феодосии, растворилось слева в предутренней сумеречи серое штормовое море, потянулись сразу за городом невысокие горы, и скоро за стеклом «Мерседеса» слились в одну рваную линию башни и мощные стены Генуэзской крепости и придорожные дома Судака.
За Судаком «Мерседес» неожиданно врезался в стену косого дождя. Потекли по лобовому стеклу холодные прозрачные струи. Из них прорисовывалось размытое лицо Сарматова и под негромкий перебор гитарных струн опять зазвучал его голос:
...Командирский приказ, офицерская честь.
Нас позвали в жестокий бой.
О судьбе нашей скорбная весть
К вам дойдет с той полынь-травой.
С той разрыв-травой, с той травой-бедой,
С травой памяти и забвения...
— Подожди, командир! — ткнув в кнопку магнитофона, остановил перебор струн Савелов. — Вот ты об офицерской чести... А что она такое — офицерская честь? Архаизм «времен очаковских и покоренья Крыма». В наш век она — поплавок для недоумков и солдафонов, и не более того.
— Каждый ее на свои плечи примеряет, — печально ответил из дождевых струй Сарматов. — Но лишь немногим тяжесть ее по силам...
— Так что же она такое, ответь?
— До креста могильного, до звезды фанерной служить Отечеству, которому присягал. Отечеству служить, слышишь, Савелов, а не идеологиям и старшим по званию.
— И все?..
— Не все... Трусостью, глупостью и хамством не позорить честь Отечества, честь его оружия и тем самым честь своих погон.
— Увы, я знал только одного такого офицера — тебя, Сармат.
— А Ваня Бурлаков?.. Алан Хаутов?.. А Шальнов Андрей?.. И даже минер Сашка Силин, по прозвищу Громыхала.
— Силин — сволочь! Если бы он не предал нас тогда, может быть, все ребята и ты, командир, были бы сейчас живы.
— Не предавал нас Сашка... Его рассудок просто не выдержал всего того. Старшему лейтенанту Силину судья — только Бог.
— Только Бог?.. А мне, в стране, им проклятой, каково с офицерской честью в нынешнем дерьме копаться?..
— В дерьме ли ты или в белом фраке, а честь или есть, или нет ее. Если есть — дерьмо не пристанет.
— Еще как пристанет!..
— Тогда... кровь смыть все должна. Так у русских испокон было...
— Чья кровь?
— Твоя.
— Жизнь в России — такое дерьмо, Сармат!.. Карамазовщина в обнимку со смердяковщиной, как говорит мой отец... Не хотим убивать, а убиваем. Грешить не хотим, а грешим мелко, пакостно, как блудливые мартовские коты... и задницу у сильных мира сего вылизываем усердней крепостных холопов.
— По себе всех меришь, Савелов?
— Все по себе мерят. Скажешь, комплекс неполноценности профессорского сынка, с пеленок уверовавшего в свою исключительность и не выдержавшего ни одного экзамена, устроенного жизнью? Все гораздо хуже, командир.
Из-за струй на несколько мгновений снова появилось лицо Сарматова.
— В Афгане было проще, капитан? — спросил он.
— Проще. Там был ты, командир! — Сарматов печально покачал головой, и его изображение постепенно размыли струи усилившегося дождя.
Осеннее солнце высветило отвесную гряду белесых скал у небольшого крымского городка Белогорска. От подножья гряды тянулись к горизонту обезображенные бульдозерами плантации виноградников. Устав от многочасовой гонки по крымским проселкам, Савелов свернул с основной дороги на каменистый проселок и остановил машину у одной из плантаций, вернее, у того, что от нее осталось. Бульдозеры тут старались вовсю. В косых лучах солнца виноградник теперь напоминал поле битвы гигантских чудовищ, оставивших после себя на благодатном крымском черноземе перемолотую в труху лозу. Громадные стаи тревожно галдящих ворон лишь усиливали сходство этого места со скорбным полем недавнего сражения.
