– А еще поговаривают, – с милой улыбкой произнесла она, – что эти бандиты во время подготовки ограбления жили у вас на даче. Так вот, Марат Хаджибекович, имейте в виду: я знаю, что ничто на свете не дается даром. Я очень хотела бы иметь эту картину у себя, но понимаю, что мне она просто не по карману. Однако я готова заплатить любую имеющуюся в моем распоряжении сумму только за то, чтобы вы сделали мне операцию, имея в качестве образца не плохонькую, как вы сами выразились, репродукцию, а оригинал.
Доктор Мансуров опешил, поскольку ожидал чего-то совсем другого. Однако, поразмыслив с минуту, он понял, что ничего иного ждать ему просто не приходилась – вот эта дамочка, секунду назад почти открытым текстом назвавшая его вором, была только первой ласточкой. Боже мой, ведь это естественно! Это же очевидно, господа! Доктор Мансуров знал, что невиновен, но откуда это знать другим?! Презумпция невиновности – хорошая штука, но кто о ней вспоминает, когда срочно требуется крайний, стрелочник, который во всем виноват?
Значит, это только начало, понял он. Будут новые допросы, будут обыски, будет, наверное, слежка – топорная, заметная невооруженным глазом и оттого еще более унизительная... Пропади все пропадом! Будь они прокляты, эти тупые грабители, эти жулики, не нашедшие другого места для своей... как ее?.. своей малины!
Ему удалось совладать со вспыхнувшим раздражением и даже изобразить на лице что-то вроде любезной улыбки.
– Еще раз прошу прощения, – сказал он, – я опять ничего не понял...
– Неужели? – продолжая мило улыбаться, удивилась дамочка.
– То есть не то чтобы не понял, просто не могу поверить... Давайте говорить прямо...
– Давайте! – с энтузиазмом согласилась посетительница. Она все время перебивала Марата Хаджибековича, вставляя ненужные реплики и отвечая на риторические вопросы, и от этого его раздражение только усиливалось.
– Давайте, – сдерживаясь изо всех сил, повторил он. – Итак, если я вас правильно понял, вы считаете, что эта... э... "Мадонна Литта" в данный момент находится у меня?
– Вот этого я не могу утверждать, – с огорчением призналась посетительница. – Все-таки прошло уже без малого полгода... Но вы, по крайней мере, должны знать, где она! Ну, что вам стоит? Всего один звонок, а я не поскуплюсь, честное слово! Только скажите, сколько вы хотите... или чего...
Это уже было чересчур. Только секса с маньячкой в качестве платежного средства ему и не хватало!
– Знаете, – решив подвести черту под разговором, задушевно признался Марат Хаджибекович, – раз уж мы начали говорить прямо, без обид, я вам вот что скажу: по-моему, вы сумасшедшая.
– Я знаю, – просто, без тени кокетства, согласилась посетительница. – Ну и что? Какое это имеет значение в нашем с вами случае?
– Действительно, никакого, – сказал Мансуров и, протянув руку, выключил диктофон. – Простите, я должен покинуть вас буквально на пять минут. Кофе, чай?
– От кофе остается налет на зубах, а от чая портится цвет лица, – сообщила посетительница. – Я бы предпочла стакан минеральной воды без газа. Это можно устроить?
– Разумеется, – сказал Марат Хаджибекович и, открыв стоявший в углу холодильник, налил стакан воды – как и просила посетительница, минеральной без газа.
– Благодарю вас, – сказала та, поднося к губам мгновенно запотевший стакан. – Вы не поверите, но я так волнуюсь, что у меня внутри все пересохло.
– Пустяки, – успокоил ее Марат Хаджибекович. – Так я буквально на пару минут...
Выйдя в коридор и удалившись от своего кабинета на расстояние, гарантирующее конфиденциальность, он извлек из кармана белого халата мобильный телефон и сделал звонок своему давнему, еще с институтской скамьи, приятелю, доктору Сафронову. Переговорили они коротко и по-деловому: Сафронов, как всегда, был занят с пациентами, а Мансуров боялся надолго оставлять свою посетительницу без присмотра.
Окончив разговор, Марат Хаджибекович вернулся в кабинет и некоторое время, а именно битых четверть часа, делал вид, что обсуждает с посетительницей детали предстоящей операции.
Потом дверь за ее спиной распахнулась без стука, и на пороге возникли двое дюжих санитаров, один из которых держал под мышкой смирительную рубашку с длинными брезентовыми рукавами. В кабинете сразу стало тесно.
Посетительница обернулась на шум и снова повернула к Мансурову удивленное лицо. Марат Хаджибекович встал.
– Забирайте, – сказал он санитарам. – А это, – он протянул одному из них диктофон, – передайте доктору Сафронову. Пригодится при постановке диагноза...
* * *
Небритый прозектор, от которого за версту разило употребленным не по назначению медицинским спиртом, выкатил в тесную комнатушку, где его дожидался Глеб, медицинскую каталку на вихляющихся, противно визжащих колесиках. На каталке лежало накрытое серой казенной простыней тело, казавшееся непривычно коротким. Вместе с прозектором и каталкой из соседнего помещения просочился еще какой-то запашок – слабый, едва уловимый, но тем не менее почти перекрывший исходящее от прозектора благоухание неусвоенного спирта.
– Этот? – спросил Глеб.
– А я знаю? – лениво откликнулся прозектор. – Сам гляди, этот или тот. Если не тот, другого, извини, нету, у нас тут, понимаешь, морг, а не склад дохлых лилипутов... Вот, гляди.
Он откинул простыню, обнажив мертвеца гораздо больше, чем это требовалось для опознания – почти до колен. Голое, синевато-серое тело, лежавшее на сером цинке каталки, казалось еще более миниатюрным, чем при жизни, но гораздо менее складным, как будто вместе с дыханием из него ушла иллюзия ловкости и грациозности. Бесцветные редкие волосы спутанными прядями падали на сероватый, прорезанный морщинами лоб, сине-серые губы слегка раздвинулись, обнажив желтовато-коричневую полоску мелких испорченных зубов. На лбу, сразу под линией волос, виднелся грубо, крупными стежками, зашитый разрез, и такой же разрез, напоминавший выписанную скальпелем букву Y, пересекал грудь и живот. Глебу некстати вспомнилось, что прозекторы имеют обыкновение класть извлеченный из черепа мозг в брюшную полость, чтобы не возиться, заталкивая его на место.
– Ну, здравствуй, Короткий, – сказал он, обращаясь к пустой, почти наверняка набитой использованными марлевыми салфетками голове, равнодушно смотревшей мимо него мутными стекляшками глаз. – Похоже, говорить со мной ты не станешь...
– Это точно, – хрипло хохотнув в кулак, отчего запах перегара многократно усилился, подтвердил прозектор. – Собеседник из него сейчас, как из говна пуля. Ну, твой, что ли?
– Мой, – сказал Глеб. – Результаты вскрытия где?
– Известно где – в ментовке. Выбросили уже, наверное. Или потеряли... А тебе зачем?
– Надо. Так я его заберу?
– Бери, мне не жалко. Только расписку напиши, чтоб потом не говорили, будто я из него холодец сварил. Он тебе кто – родственник?
– Подозреваемый, – сказал Глеб.
– Ишь ты, – равнодушно удивился прозектор, – такой шибздик – и подозреваемый... И в чем же это он подозревается-то, а?
– В ограблении Эрмитажа, – ничем не рискуя, ответил Глеб.
Прозектор снова хрипло хохотнул и накрыл Короткого простыней. Севшая от многократных стирок казенная простыня накрывала лилипута целиком, и еще оставалось много лишней материи.
– Не хочешь говорить – не надо, – сказал прозектор. – Я ж понимаю – служба, тайна следствия... А только, если хоронить не собираешься, забирать его тебе ни к чему. Ни хрена твое повторное вскрытие не покажет, так и запомни. Можешь даже записать, если с памятью проблемы.
– Это почему же оно ничего не покажет?
– Ну, что-нибудь покажет, конечно, но главного – нет, не покажет. Главное, брат ты мой, уже распалось.
– Как "распалось"?
– А так, – прозектор сделал руками странный жест, который, очевидно, должен был наглядно иллюстрировать процесс распада, – распалось, и весь хрен до копейки. На простые составляющие, понял?
– Понял, – сказал Глеб и полез во внутренний карман куртки за бумажником.
Через двадцать минут они с прозектором уже сидели за дощатым столом в жарко натопленной тесной комнатушке. Облезлый скрипучий пол у них под ногами был, вопреки ожиданиям, чисто подметен и даже, кажется, вымыт, заменявшая скатерть газета была чиста, не запятнана и датирована позавчерашним днем, а клейменная черными больничными штампами занавесочка на подслеповатом окошке хоть и пожелтела от старости, но тоже была чиста и как будто даже накрахмалена. Неровно оштукатуренные стены каморки потемнели от копоти, от растрескавшегося бока печки-голландки тянуло ровным, с легким запахом угара, сухим жаром, по низкому потолку лениво ползали три или четыре разбуженные теплом мухи.
– Я его почему запомнил? – говорил прозектор, торопливо и неаккуратно кромсая перочинным ножиком вареную колбасу. – Лилипут он, понял? Я их живых-то всего пару раз видал, а тут – здравствуй, пожалуйста! – гляди сколько хочешь, и даже внутри поковыряться имеешь полное право...
