В это время Сильвин краем глаза заметил в самом темном углу комнаты еще одного человека, престранного — бесцветного, расплывчатого. Тот сидел в кресле-качалке, вытянув ноги, в созерцательном одиночестве, и, будто в театре, безмятежно наблюдал за происходящим. Сильвин поправил очки, пытаясь его разглядеть, но Герман расценил это, как нарочитое невнимание к его словам, оскорбился и коротким ходом вонзил свой кулак-кувалду в его грудь. Терапия не про- шла бесследно — ребра хрустнули, дыхание перехватило и Сильвин почувствовал себя воспаряющим в пуантах к потолку. Он скорчился, но через десять секунд, мужественно перетерпев приступ боли, уже стоял перед Германом, как ни в чем не бывало, и смотрел на него, хотя и иероглифом, но без всякого трепета и подобострастия. К тому же за его спиной вырос ощетинившийся ротвейлер и предупредил глухим рычанием, что больше не потерпит побоев своего хозяина.
Сильвин. Нет проблем! Если захочешь, можешь еще ударить. Сатана, спокойно, лежать!
Герман. Вот так вот? Кем ты себя возомнил? Богом? А как работает эта штучка, помнишь?
И Герман иезуитским движением вкрутил Сильвину в щеку дуло пистолета, едва не просверлив дырку. Вскоре он все же одумался и опустил ствол к земле, но Сильвин неожиданно крепкой хваткой вцепился в его руку с оружием, упер ствол себе в ляжку и заставил палец Германа надавить курок. Раздался грохот, пуля прошла навылет, прострелив мягкие ткани, и вонзилась в пол. Ротвейлер взвизгнул и отскочил.
Сильвин. Тоже нет проблем. Можешь меня вообще застрелить, если тебе так будет легче. Не бойся, Сатана, все в порядке.
Герман выпученным взглядом посмотрел на забрызганную кровью брючину Сильвина, а затем обошел калеку вокруг, словно удостоверяя личность. Если бы он был пьян, то принял происшедшее за галлюцинацию, а с ним такое случалось, но пока он был трезв, и перед ним действительно стоял его бывший сосед, который только что хладнокровно вогнал пулю в собственную ногу.
Герман. Ты что, совсем не чувствуешь боли? Сильвин. Еще как чувствую. Просто теперь это не имеет значения.
Герман. Черт, что они с тобой сделали?!
Сильвин. Никто со мной ничего не делал.
Герман. Ладно, давай не будем ссориться. Так как насчет того, чтобы работать на меня?
Сильвин. Нет, теперь наоборот: ты будешь работать на меня.
Герман. Вот это новость! Похоже, ты обратился не по адресу, амиго, тебе надо в психушку. И чем скорее, тем лучше!
Сильвин. У тебя нет выбора. Без моей помощи ты пропадешь. Рано или поздно тебя поймают, и ты сгниешь в тюрьме. И никто тебе не поможет. Я — твой единственный шанс.
Герман. Ошибаешься, ублюдок! Если ты в курсе — мэр со мной заодно. Я просто дал ему время разобраться со всеми проблемами. Он прикажет милицейским шакалам оставить меня в покое, даст денег, вернет недвижимость, участки. Так что ты мне и даром не нужен! Я тебя в асфальт закатаю и буду по тебе каждый день ездить! Фирштейн?
Сильвин. На, звони. Под цифрой три я закодировал личный сотовый номер мэра.
С этими словами Сильвин извлек из кармана пластмассовый телефончик и протянул его Герману. Тот недоверчиво покрутил игрушку, оглянулся на друзей, окислившиеся лица которых выражали тревогу и растерянность, но кнопку все-таки нажал, а чуть позже включил и громкую связь, видимо, для бравады, рассчитывая на скорую и безоговорочную викторию.
Старикашка. Я слушаю.
Герман. Здравия желаю, узнали?
Старикашка. Кто говорит?
Герман. Май нэйм из Герман.
Старикашка. Герман? Какой Герман?
Герман. Тот самый, которого из честного предпринимателя превратили в крестного отца мафии и вот уже два месяца ищут по всей стране!
Старикашка. Это чья-то шутка? Откуда вы знаете этот номер?
Герман. Слушайте, не валяйте дурака! Вы должны мне помочь! Все мои беды из-за того, что я тогда поддержал вас и вашу партию…
Пока разговор набирал обороты, Сильвин вновь бросил взгляд в угол, в котором видел таинственный силуэт в кресле. Там никого не оказалось. Впрочем, в другой стороне, у очага, где было посветлее, он обнаружил человека-тень: на этот раз призрак не был безучастным наблюдателем, а стоял в полный рост и, размахивая руками, взволнованно подавал Сильвину какие-то знаки. Сильвин присмотрелся. Это был Капитан, бывший друг и соратник Германа, им же убитый. Капитан походил на имитацию (неясный, даже немного просвечивающий), но Сильвину удалось его разглядеть — почти голого, только с полотенцем на бедрах и в капитанской фуражке, точь-в-точь как перед собственной смертью в том видении из мозга Германа.
Получается, что это покойник? — не особо удивившись, подумал Сильвин. — Но тело Капитана давно должно было сгнить. Значит, это привидение. А я еще ко всему прочему и медиум. Заметив, наверное, что, в отличие от других, я его вижу, он пытается войти со мной в контакт…
Герман между тем спешил напомнить переизбранному на новый срок мэру Сильфона обо всех своих перед ним заслугах, однако тот упирался обеими ногами, не желая признавать своего недавнего генерального спонсора.
Старикашка. Я не понимаю, о чем вы говорите! Я никогда не сотрудничал с представителями криминальных структур. Даже если вы и есть тот самый Герман, я с вами не знаком!
Герман. Брависсимо! Ты забыл, на каком месте ты был в рейтинге кандидатов без моих денег? Хочешь меня кинуть, старый паук? Думаешь, тебе опять все сойдет с рук, тля? Да я…
Старикашка. Послушайте! Мы знаем, что вы в городе. Все вокзалы и дороги перекрыты, вам не выбраться отсюда. Предлагаю вам добровольно сдаться и со своей стороны обещаю, что буду категорически против применения к вам высшей меры наказания!
От бешенства искрящиеся иллюминацией глаза Германа уже вылезли из орбит, а на шее вздулся старый узловатый шрам. Его хмурые соратники, давно потерявшие аппетит, многозначительно переглядывались.
Герман. Я тебя уничтожу, старый козел! С этого дня можешь считать себя историей. Оревуарчик!
Герман швырнул трубку в стену — ее осколки разлетелись по всей квартире — и, заметно помятый, оборотился к Сильвину.
Герман. Чего ты приперся? Что ты хочешь?
Сильвин. Очень просто: ты будешь делать то, что я говорю, а взамен получишь гарантии полной безопасности и сколько хочешь денег. Если ты откажешься, я найму твоих друзей, а ты останешься в одиночестве гнить в этом склепе и через полгода, в приступе белой горячки, сам сдашься милиции. Я это отчетливо вижу в твоих глазах.
Герман. Ох-ссы-ха-ха! Ты — самое жалкое существо на свете! Кто за тобой пойдет?
Сильвин. Все пойдут. Не пойдут, а побегут. В очередь выстроятся, будут умолять, чтобы я надел на них ошейники и взял на поводок.
С перекошенным лицом Герман посмотрел на сидящих за столом, ища поддержки, но вдруг заметил, что от него прячут глаза, что те люди, которые все это время шли за ним, верили ему, делили с ним все тяготы подпольной жизни, сломлены и теперь категорически нуждаются в полной ясности. Долгое время он кормил их обещаниями наладить связь со своим закадычным приятелем мэром и получить от него молочные реки и кисельные берега. Это была последняя ниточка, за которую он цеплялся. Но ушлый политикан показал ему жирный кукиш, и Герман в одночасье утратил девяносто девять процентов своего и без того расшатанного авторитета.
Наконец, один из бандитов, собравшись с духом, поднялся и высказался за весь курултай в том смысле, что это не такая уж дурная идея — поработать на Сильвина. Чего он стоит, как предводитель, будет понятно уже через пару дней, и тогда, если что не так, они запросто отберут у него скипетр власти и в наказание за дерзость скинут с крыши этого же дома прямо на асфальт.
Герман. О чем ты говоришь? Как я могу подчиняться какому-то недоноску, тля?! Я — бывший офицер-десантник!..
Герман еще пытался сопротивляться, но в душе уже капитулировал. Перед ним бессовестно стоял этот поразительный реликт — ходячая лаборатория слов, мыслей и поступков — и в упор смотрел на него пропастью своего мутноватого глаза.
Герман. Хорошо, уговорил. Сдаюсь! Гитлер капут! Но у меня есть одно условие: ты позволишь мне рассчитаться с мэром.
Сильвин. Конечно. Но только тогда, когда я скажу…
Я часто себя спрашиваю в четыре часа ночи: для чего ты ведешь этот дневник? На что он тебе сдался? Для себя? Вряд ли! Но какой сумасшедший потратит дюжину своих, кровных, часов на его прочтение? А еще придирчивый голос из мрака, с которым я знаком лет двадцать и который не раз уже подводил меня под монастырь, все время задает мне один и тот же астрономически необъятный вопрос: Что есть твое наличие в этом мире?
Конечно, как вы, собственно, давно уже догадались, смысл моей жизни — гармонизация вселенной. То есть для добра требуется зло, или: не было бы Бога без его неблаговоспитанного братца… Свету, разумеется, подавай мрак, а отрицательному заряду — положительный. Только за счет этого все и держится. Ну а для существования Героя нашего и прочих времен обязательно присутствие в театральной программке его антипода — мельчайшей инфузории, стафилококка, этакого паразитика в сифиломах, без которого, однако, наш бриллиантовый герой — ничто. Только он — этот омерзительный гнус по ту сторону зеркала — парадоксальным образом уравновешивает природу вещей и позволяет Герою быть и сверкать всеми гранями своих многочисленных каратов.
