Такой ужасный упрек вызывал у меня нестерпимую боль.
Я предлагал старшим товарищам доказать свою верность идеалам. Я обещал повеситься или застрелиться из вражеского пулемета, как наши комсомольские бабушка и дедушка Зоя Космодемьянская и Александр Матросов. А они все равно упрекали меня в неискренности. Они кричали в гневе: «Этот проходимец смеется над нами!»
Конечно, я бы забил болт на них на всех, но меня могли выключить не только из комсомола, но и выпереть с треском из сборной, и Хитрый Пес отправился к Люде отмазывать меня — он был гений всякого рода разговоров с начальством.
Пришел, увидел, пошутил.
Поговорил, понял, полюбил.
Сошелся, трахнул, женился.
С помощью Люды, ее громадных повсеместных связей мы потом разворовали половину городских денег. Золотая пора: идеи наши — бензин комсомольский, общественный, партийный, государственный — чужой, одним словом. Ушли те времена…
— Ах, если бы можно было что-то вернуть! Я боялась, что ты у меня мужа из дома сгонишь, а вышло совсем по-другому, — с горечью говорила Люда, и у нее на глаза наворачивались слезы. — Твоя ненаглядная и тебя кинула, и меня из дома выбросила…
— Люда, не люблю я говорить об этом, не хочу вспоминать ничего, — мягко остановил я ее.
Она смотрела на меня долгим сверлящим взглядом, качала головой:
— Мне-то не ври!.. Тебе и вспоминать ничего не надо — ты об этом никогда не забываешь, каждый миг помнишь. И живешь в том же аду, что и я… Колдунья, ворожея твоя Марина…
— Не моя, — сказал я.
— Нет, Кот, я баба, я все про это понимаю… Марина всегда будет твоя!.. Далекая, чужая, недоступная, а сниться по ночам будет только она. Ворожбу она знает, приворотное чудо… Ненавижу ее, презираю, могла бы — убила, а все равно знаю: есть в ней страшная сила чародейская…
— Не преувеличивай! — Я резко встал, достал из кармана дискету. — Ни с кем и никогда я не говорю на эту тему. Даже с тобой…
— Особенно со мной! — подняла палец Серебровская. — Мой муж…
Я перебил ее:
— Твой муж, мой бывший брат, — из породы людей-чертей. Он — бес! Бес Пардонный… И меня не устраивает роль солиста на ниточках в кукольном театре моего друга. Хватит, надергался! Поезжай срочно к своему бывшему мужу и передай ему эту дискету…
— Какой-нибудь скелет в шкафу? — горько усмехнулась Люда.
— Это у обычных людей припрятан скелет в шкафу, — поправил я. — Здесь — то самое Новодевичье кладбище…
— Хорошо, — согласилась сразу Людмила. — Сейчас постараюсь с ним созвониться и поеду.
— Никуда не звони, ничего по телефону не объясняй. Поезжай и отдай из рук в руки. Ни одному человеку, кроме него…
— Это так серьезно? — тревожно спросила Людмила.
— Серьезно, поверь мне. И еще одно — не вздумай после моего ухода посмотреть на компьютере дискету. Если твой нежный супруг догадается, что ты знаешь ее содержание, я за твою жизнь гроша ломаного не дам…
Я дошел до двери, обернулся к оцепеневшей женщине:
— Люда, Ванька вспоминает обо мне? Когда-нибудь?
— Очень часто. Он так и зовет тебя — Капитан…
На улице мы с Лорой остановились у витрины большого магазина электроники — двенадцать Серебровских одновременно обращались к прохожим, торопливо снующим по своим ничтожно-маленьким, но почему-то очень важным для них делам. Двенадцать поставленных друг на друга крупноэкранных телевизоров «Сони» транслировали передачу, в которой Николай Сванидзе беседовал с моим замечательным другом Александром Серебровским.
Это было впечатляющее зрелище — из витрины смотрела в мир толпа магнатов.
Олигархи заполонили улицу, как на первомайской демонстрации.
— …Ну хорошо, Александр Игнатьевич, — говорит Сванидзе. — Вы принадлежите к той группе наших сограждан, которых называют «Господа Большие Деньги». Я хотел вас вот о чем спросить… Каждый значительный человек ощущает некоторое духовное родство с памятным литературным персонажем. Кто вы — Шейлок? Или Гобсек? Привалов с его миллионами? Может быть, вы финансист Фрэнк Каупервуд или барон Шудлер? Кем вы себя ощущаете?
— Мою литературную родню прозывают Михаилом Семенычем Собакевичем, — серьезно отвечает Сашка. — Очень был неглупый и серьезный мужчина…
— Потому что считал всех губернских чиновников жуликами и разбойниками? — смеется Сванидзе.
— И поэтому тоже. Помните — Гог и Магог?..
Я зачарованно смотрел на двенадцать громко вещающих Хитрых Псов, захвативших полностью мое жизненное пространство. Потом легонько подтолкнул Лору в бок:
— Вчера по ящику сказали, что у нас больше десяти миллионов олигофренов. Семь процентов народа — идиоты…
— Ты это к чему? — удивилась Лора. — Он совсем не похож на идиота…
Двенадцать одинаковых магнатов застят мир, говорят, объясняют, проповедуют, учат, командуют, управляют, владеют всем. И мной.
— Земля олигархов и олигофренов! — досадливо тряхнул я головой, пытаясь сбросить наваждение.
Телеведущий спросил Серебровского:
— И все-таки что же вас подвигнуло на решение баллотироваться?
— Стыд, — быстро ответил Серебровский. — Россия — богатейшая страна на земле. Почему же мы такие бедные, если мы такие богатые? Мне надоело быть бедным родственником, нахлебником процветающего мира. Надоело слушать ложь и глупости — дураки нелепо командуют, а умники ловко воруют. Может быть, хватит?..
Кот, это он тебя спрашивает — может, хватит?
Сергей Ордынцев: ваучер В. П. Чкалова
Есть вещи, которые не надо оговаривать, — они возникают явочно и существуют далее как нерушимый порядок. Когда мы шли куда-то вместе, Сашка Серебровский не обгонял меня на ходу, не отталкивал за спину, да и я не тормозил себя в движении, а вот как-то так получилось, что у нас уже сложился неизменный походный ордер: два охранника впереди, потом всегда быстро идущий мой друг-магнат, я — за правым плечом, на полшага сзади, и уже после меня — прикрывающий тылы, замыкающий конвой.
Вот так мы и протопали через гулкий вестибюль нашего зажиточного билдинга, и цокот каблуков на гранитных плитах пола эхом возвращался к нам, будто отбивал тревожный ритм движения. Вошли в персональный президентский лифт — концевая охрана осталась в вестибюле, Сашкин личный телохранитель Миша нажал кнопку, и кабина, зеркалами и обшивкой красного дерева похожая на ампирный платяной шкаф, взмыла.
Серебровский повернулся ко мне, и я уже почти открыл рот, но наш всемогущий и всеведающий босс неожиданно заорал:
— Только не вздумай сейчас мне говорить что-нибудь!
Я понимал, что он маленько не в себе, и миролюбиво пожал плечами:
— Просто я хотел…
— Знаю! Знаю все! Они, мол, люди другого времени, с другими жизненными ценностями, иными моральными целями… Нельзя их строго судить. Не нашими мерками…
— Но это правда!
— Никакой общей правды не существует! — заорал Серебровский так, что его тонкие разночинские очки подпрыгнули на переносице. — В условиях нынешней жизни эта правда означает переход бытового идиотизма в клиническое безумие!
Кабина лифта остановилась, растворились двери с мягким рокотом, охранник-столоначальник в холле, наблюдавший наше движение по монитору, уже стоял навытяжку. Перед входом в приемную, в конце коридора, Сашка взял меня крепко за лацкан пиджака — я испугался за сохранность заграничного конфекциона — и сказал со страстью:
— Серега, поверь мне, все эти бредовые разговоры о честной бедности и бедной честности — чушь, моральная шизофрения. Бедным быть нечестными никто не позволит — их за это в острог сажают!
— Ну, вообще-то говоря, во всем мире и богатых, случается, за это в узилище ввергают, — уточнил я.
— Не у нас! — Сашка рубанул воздух рукой, как чапаевской саблей. — Мы не весь мир! Мы другие! И у нас, слава Богу, все по-другому! У нас человек, ничего не укравший у своей родины, вызывает презрение! Ты знаешь хоть одного богатого, которого кинули на нары?
— Банкир Янгель… Тот, что в бане с министром юстиции отдыхал с барышнями, — напомнил я.
— Не смеши! Диспетчер! — с презрительной усмешкой кинул Серебровский. — Запомни накрепко: настоящее богатство у нас дает иммунитет похлеще, чем депутатам или дипломатам…
— Давай поговорим тогда о честном богатстве, — усмехнулся я. — Или о богатой честности…
— И не подумаю! — безоговорочно отказал мне Серебровский. — Это все из жанра нелепых мифов о душе, о грехе, о чистой совести. Нищенское наследие советских интеллигентских кухонь! Вся жизнь — вечером на кухне, в этом парламенте трусливых рабов, на арене кастрированных гладиаторов и трибунов-шептунов!..
— Если бы не было этих бессильных болтливых кухонь, ты бы сейчас таких высот достиг! Ого-го! Возможно, уже стал бы доцентом в Текстильном институте…
