Ночь навалилась на них внезапно, обдав лавиной звуков — истошных криков незнакомых птиц, рычанием хищников, шорохами и треском, всего в нескольких метрах от них шла незнакомая им, но весьма бурная жизнь джунглей.
— Надо бы костер развести, а то так страшно, — прошептала Ирина, невольно прижимаясь поближе к Бесу, инстинктивно ища у мужчины помощи и защиты.
— Нет уж, мадемуазель, сегодня придется обойтись. Зверье далеко не самое опасное с чем мы можем столкнуться этой ночью. Любой местный хищник издалека почует запах человека и ружейной смазки, а значит, оббежит наш холм десятой дорогой. А вот те, кто идет за нами, сейчас тоже вынуждены сделать привал. Ночью по следу идти невозможно, но если мы им сами зажжем маячок, мол, милости просим, гости дорогие, то могут и наведаться. Не так уж далеко мы от них оторвались.
— А как Вы… Ты… — Ирина так и не определилась, как обращаться к Бесу, на «ты», или на «вы», предпочитая обходиться вообще без этого местоимения. — Интересно, что там с Самураем и Маэстро, да и Кекс может выкарабкается?
Вопрос резанул по больному, всю дорогу сюда Бес старательно гнал от себя мысли об оставшихся позади друзьях. Он, в отличие от наивной верящей в сказки и голливудские фильмы дурочки Ирины, прекрасно все понимал, просто запрещал себе думать об этом. Старательно загонял поднимающуюся из глубины души боль обратно. Время для скорби еще не пришло, сначала надо выбраться отсюда и по возможности вывести оставшихся у него людей, все остальное потом. Потом будет многодневная одинокая пьянка и в пьяном бреду разговоры с погибшими, потом ляжет на сердце еще один глубокий рубец, тот что не заживет никогда, просто он к нему со временем привыкнет, научится с ним жить, так уже было, и наверное так еще будет. А боль, что ж, она тоже не всегда будет такой острой, пройдут дни и она станет тупой привычно покалывающей где-то внутри, лишь иногда взрывающейся ослепительной вспышкой, при виде похожего лица мелькнувшего в толпе, от случайно донесенного легким ветерком запаха знакомого табака, от неудачно брошенного кем-то из друзей слова.
А еще у них никогда не будет уютных аккуратно засаженных травой и ухоженных могил на кладбище. Бес ненавидел кладбища, ему там мгновенно делалось странно не по себе, пробегал по позвоночнику озноб. Не из какого-то мистического страха, он давно привык к мертвецам и перестал их бояться. Его угнетали живые. Те люди, что молча стояли перед ажурными оградками, под которыми было зарыто то, во что превратились их близкие. Изъеденные жирными трупными червями зловонные костяки, вот к кому, вернее к чему приходили они, несли цветы, разговаривали с гниющей плотью. Это было настолько отвратительно, что Беса тянуло блевать. Нет, если уж так необходимо иметь место последнего пристанища, то он предпочитает крематорий. У Маэстро, Кекса и Самурая могил не будет, по крайней мере, таких на которые можно прийти, и это правильно. Память о человеке не должна жить на кладбище, она не нуждается в искусственных цветах венков и мраморных досках. Если лишь этот жалкий посмертный фарс заставляет помнить о тебе, то значит, и такой памяти ты не заслужил…
— Так что? — Ирина прервала его раздумья, совсем неделикатно саданув кулачком под ребра.
— Ничего, — стараясь, чтобы голос прозвучал спокойно и ровно произнес он. — Говори уже мне ты, замучила заикаться. А они… Возможно, они догонят нас завтра…
— Ты, правда, так думаешь?
— Почему бы и нет…
Она прижалась к нему еще теснее, и он обнял ее за плечи левой рукой, поудобнее устраивая девичью головку у себя на груди. Если в этом движении и была какая-то доля эротики, то лишь самая незначительная и невинная. Температура стремительно понижалась и по контрасту с дневным зноем становилось весьма прохладно, а прижавшись друг к другу, можно было лучше сохранять тепло. Хотя Студент движимый видимо какими-то своими «пацанскими» комплексами наотрез отказался ложиться рядом и демонстративно отполз подальше, мол, делайте что хотите, меня это не касается. "Ну и дурак", — решил про себя Бес, но настаивать не стал, смутно понимая, что здесь видно замешана еще и ревность к с готовностью примостившейся рядом с командиром Ирине.
— Ты не болтай, а старайся заснуть. Завтра день вряд ли будет легче сегодняшнего. Силы тебе понадобятся.
— А ты?
— А я буду слушать лес. Должен же кто-то быть настороже. В такой темноте все равно ничего не увидишь, а послушать надо, на всякий случай. Мало ли…
— И ты совсем-совсем не будешь спать?
— Совсем-совсем. Я привычный, к тому же здоровее вас обоих вместе взятых.
— Я пока вовсе не хочу спать, я так вымоталась, что мне даже заснуть тяжело…
— Так бывает, ты просто перевозбудилась, нервы гудят, не дают расслабиться. Постарайся успокоиться, думай о чем-нибудь приятном…
— Говоришь перевозбудилась? — она тихонько хихикнула. — О чем-нибудь приятном? А можно я буду думать о сексе с крутым воякой посреди тропического леса?
Он удивлено промолчал, чувствуя как чуткие быстрые пальцы, будто узнавая на ощупь, пробежали по его лицу и груди, ловко нырнули между пуговицами куртки.
— Ну так что же, герой?
Он чуть приподнялся на локте, нависая над ней, заглянул в расплывающийся в непроглядном мраке бледный овал лица. Он хотел сказать ей, что это всего лишь требующие разрядки напряженные нервы, что наутро она пожалеет об этом, что всего в паре десятков метров храпит в любой момент могущий проснуться влюбленный в нее Студент, что никому не нужны эти проблемы… Он многое хотел ей сказать, но вдруг наткнулся на горящие знакомыми звездными огоньками глаза, ощутил под рукой покорно подавшееся навстречу гибкое тело, почувствовал, как внезапно стали тесными широкие камуфляжные брюки, и с усилием проглотил такие правильные, такие своевременные слова. Поцелуй горячей волной обжег его губы, ловкий умелый язычок шаловливо завращался во рту, он закрыл глаза, отдаваясь давно забытому наслаждению, в голове зашумело, завертелись яркими россыпями вращающиеся галактики, а жесткая, умеющая в пыль крушить кирпичи ладонь, сильно и нежно сжала упругие девичьи ягодицы, прижимая ее все ближе и ближе, туда, к низу живота. "Вика… Любимая…" — забывшись, нежно выдохнул он, покрывая поцелуями ее лицо. Чужое, незнакомое лицо…
И схлынуло. И не кружился больше в голове бушующий космос, и не сверкали таинственными манящими звездами глаза, и враз опал вздыбившийся было в штанах бугор… Это была не она… Зародившееся было волшебство развеялось без следа, а в его объятиях осталась вздрагивающая от холода, перемазанная грязью, промокшая усталая девчонка. Сказка кончилась, и принцесса превратилась в жабу.
Она мгновенно почувствовала происшедшую в нем перемену, и замерла, вопросительно и тревожно глядя на него. А он чувствовал себя полным идиотом и даже отдаленно не представлял, как же теперь поступить, как спасать положение. Он согласен был сделать для нее все, что угодно, но отчетливо понимал, что это уже невозможно.
— Извини, — с трудом произнес он, наконец. — Наверное, ничего не получится.
— Почему? Я не нравлюсь тебе? Ты считаешь, что я уродина? — в ее голосе уже звенели злые слезы смертельной обиды.
И тогда он решился:
— Нет, ты не понимаешь… Ты очень хорошая и очень красивая… Просто я люблю другую девушку, и не могу вот так вот с тобой… Ну ты понимаешь… Это было бы нехорошо по отношению к ней, нечестно…
С минуту, показавшуюся ему вечностью, она внимательно слушала его сбивчивые объяснения, а потом, видимо, все же сочтя причину достаточно убедительной, сменила гнев на милость и принялась его усиленно расспрашивать о Вике. Он отвечал сначала скупо и односложно, потом все более пространно и развернуто. А потом и сам не заметил, как разговорился, слова полились неудержимым потоком. Это был первый раз, когда он решился откровенно поговорить с кем-то об их отношениях, поделиться своими проблемами, и будто жидкость из наконец прорвавшегося давно зревшего гнойника из него хлынули слова. Разные: горькие и злые, влюбленные и восторженные, всякие, какие только возможно, не было лишь равнодушных. И по мере того, как он их выговаривал, он чувствовал, как уходит с сердца привычно лежавшая на нем тяжесть, и был благодарен этой едва знакомой девчонке за то, что она слушает весь этот бред и даже задает какие-то уточняющие вопросы. Затем как-то незаметно разговор перешел на него самого и его жизнь и работу. Увлекшись, он яростно скрипел зубами, выхаркивая обвинения в адрес власти и страны, сломавшей жизни его друзей и его собственную, утирал выступившие на глазах злые слезы и хрипло кричал ярким тропическим звездам:
— За что? За что они нас так?!
Звезды молчали, им было все равно. Зато Ирина как могла утешала его, обнимала, шепча что-то ласковое, прижимала его голову к груди, баюкала, с мудрой материнской печалью гладя по голове. Видно в каждой женщине изначально, со времен сотворения мира заложена эта скорбная материнская мудрость, умеющая прощать и утешать, потому даже тертые битые жизнью мужики время от времени нуждаются вот в таком женском участии, пусть даже проявляет его всего лишь сопливая девчонка, это ничего не меняет.
