Леха подумал: а почему бы и нет? Жилка-интуиция шевельнулась там, где-то в голубом клубке спутанных желаний и намерений, бывшем когда-то расчесанной пряжей, а к этому часу спутавшейся неизвестно во что. В то самое «что» или «нечто», во что превращается моток спагетти с одним началом и одним концом, после того как его вынешь из кипятка и положишь в миску. Сказать честно, Леха и сам не знал, чего он хотел. Он почувствовал что-то такое, что повлекло его сейчас в аэропорт.
— Отвезу. Тебе куда?
— В Домодедово.
— Накинь ремень.
— А чего, пищать будет?
— Да нет.
А вот у меня, если ремень не застегнешь, пищит. Я эту пищалку и так и этак отключал — не отключается. Так я ремень приладился сзади за спинкой застегивать.
Леха покачал головой: круто. Он в пять минут доехал до Окружной, проскочил ее поверху. На развязке ушел вправо и по размашистому клеверному лепестку спустился назад, на кольцо.
С Лехиной стороны через соседнюю полосу виднелась Москва, со стороны Колдуна — чернели поля. Это, скорее, исключение: город давным-давно перепрыгнул свой ограничитель. Часто дорога идет просто между домов. Слева город и справа город. Слева Москва и справа Москва. Через пятьдесят лет Окружная станет для нас чем-то вроде Садового кольца.
Конечно, может быть, рост города прекратится. Так бывает в мире: в Нью-Йорке последнюю станцию метро построили в 1942 году. Больше город не рос. Но мы не англосаксы. Мы берем числом.
Больше людей — больше налогов. Это первый резон. Людям органически присуща активность. Они все равно что-нибудь будут делать в силу своей человеческой природы. Строить, производить, создавать. Значит — платить налоги.
Второй резон — большая плотность населения позволяет точнее настроить общественные механизмы. Найти на каждую потребность своего человека. Отделам кадров есть кого просеивать. Есть из кого выбирать — больше генетических вариантов. Территория начинает жить интенсивнее — и опять же, больше приносить дохода. Наполеону девятнадцатого века нужны были большие батальоны. Современным Наполеонам нужны большие города.
Так что, скорее всего, город будет расти. И через пятьдесят лет, когда Окружная станет чем-то вроде Садового, здешняя архитектура будет казаться архаичной и почтенной просто в силу своего возраста. «Старый центр» — будут уважительно говорить об этих белых шестнадцатиэтажных домах.
Народ будет смотреть и видеть в них свою Историю. Здесь станут гулять парочки, чтобы позаимствовать, взять напрокат недостающий им всегда романтизм. Ах, романтизм! Поминая тебя, имеют в виду «итальянистость», а обходятся часто всего лишь «цыганщиной».
Так вот, из романтических домиков на гуляющих туристов, раздвинув занавески, будут глядеть аборигены. Местные жители будут гордиться своей пропиской, и проклинать свое неудобное жилье одновременно, и говорить друзьям за чашкой чая, что в Центре жить стало совсем невозможно, и что они мечтают разменяться куда-нибудь в Голицыно или в Лобню. Там тихо, там свежий воздух. Там можно бегать по утрам, не будучи токсикоманом. Но, на самом деле, по своей воле они на это никогда не пойдут — потому что без Центра для них жизни нет.
Пожалуй, стоит прожить каких-нибудь пятьдесят лет, чтобы увидеть это все своими глазами. Путешествия во времени — самые дешевые и комфортабельные. Живешь-живешь, а мир за окном меняется сам собою.
Но пока лишь чернеют поля там, где умные московские головы уже мыслят полутораметровые канализационные трубы и прикидывают будущие станции скоростного метро. Пока здесь мокрые лобастые поля. С редкой прозеленью. Весна почти кончилась. Так, мелкие детали остаются. Все уже почти сделано.
Шесть дней назад со спящей земли Весна за кончик стащила белую простынь. Что говорить, к концу зимы покровы измяты и весьма нечисты. Их не жалко смывать дочиста. Нет травы, нет листвы поначалу. Но черному телу недолго быть голым. Земля просыпается. Моросит дождь, и все, что может расти, — растет.
Моросит дождь, и кажется под вечер, что это осень вернулась. Странная неопределенность черной весны. Чье сердце вынесет осень, зиму и снова осень? Приходит в сумерках такая тоска…
Но сегодня к утру Весна подарила дымку. На пустые окна повесила зеленый тюль. Развернула припрятанную листву. Вот и все. Шестого мая к полудню весна кончилась почти вся.
Ниночка жила в поселке в пяти километрах от аэропорта. Слишком близко жила — чтобы спать ночью крепко, позабыв напрочь о самолетных двигателях. И слишком далеко — для того, чтобы на работу ходить пешком. Хотя вряд ли б она решилась идти в аэропорт пешком.
Летом на обочине слишком пыльно. Мелкий песок и пыль тянутся вслед грузовикам. Коричневая пудра кружится и липнет к лицу. После такой прогулки надо мыть голову и чистить туфли.
Зимой, весной и осенью машины в пять минут забрызгают с ног до головы жидкой дорожной грязью. Она масляниста на вид, черна на цвет и едко-солена на вкус. Гвоздики в обуви от нее ржавеют. Если не смазывать сапожки касторовым маслом, то скоро на их коже выступят белые кристаллики.
Поэтому Ниночка никогда не ходила на работу пешком. Ведь с утра и до позднего вечера напротив ее дома останавливается автобус. По весенней распутице скользкие глинистые следы гусеничных тракторов тут и там пересекают асфальтовый проселок. Натыкаясь на них, автобус пускается в слалом. Страшно — ух!
В аэропорту Ниночка оформляла грузы для своей турфирмы. Сидела Ниночка вместе со сменщицей в маленькой комнатушке на втором этаже, прямо под неоновой надписью «Москва» — если смотреть со стороны летного поля. Черный письменный стол, два стула: на гнутых трубках натянуты два клочка темной клеенки с мелкими дырочками — сиденье и спинка. Вот и вся обстановка; не считая полупустой чашки кофе на столе перед телефоном.
Хорошо — окно большое. Зеленоватое стекло в дюралевой раме. За ним — ровное поле. Слева бетонный забор. Справа — зубчики леса на горизонте. Низкий, приземистый тягач осторожно тянет Ту-154 мимо длинного здания аэропорта. Горит на солнце красная полоска над иллюминаторами. Медленно крутятся широкие колеса на тонконогом шасси.
Ниночка почувствовала взгляд и неохотно отвернулась от окна. На стуле с другой стороны ее стола появился мужик. Небритое лицо, черная нейлоновая куртка. Он смотрел на нее в упор:
— Привет.
— Здравствуйте, — растерявшись, ответила она.
— Тебя как зовут?
— Нина.
Добрый День оценил ее волосы: распущены, но расчесаны волосок к волоску. Будто одним пластом из светлого клена отхватил их секунду назад теплый резец. Теплый резец в доброй руке.
— Ниночка, давай слетаем в Стамбул? Окунемся в Золотой Рог, сходим в мечеть, позагораем — хорошо позагораем, там сейчас в самый раз, а летом там будет жарко — а потом я на тебе женюсь, а?
— Э… — Ниночке было девятнадцать.
— Что, красавица, служба не пускает?
— Ага.
— Тогда отправь ты меня сегодня шоп-туром в Турцию. Надо — во! — Он провел большим пальцем возле шеи. На суставе была свежая ссадина.
Ниночка кивнула и сорвала с телефона трубку. Добрый День сосредоточился: кофе, судя по запаху, — растворимый.
Ниночка знала, что ее турфирма сначала оплачивает чартерный рейс — перелет из Москвы в Стамбул, а потом набивает в самолет столько народу, сколько туда войдет. А туда входит много, пока пилоты не опомнятся и не начнут ругаться сильнее обычного; намекая таким образом на особую премию за риск. Но намек не будет понят, и премия не будет выплачена — потому что риска никакого нет. Ил-86 — хороший самолет. По его салон-сараю табунами ходят мешочники, а он в это время летит в Турцию. Летит в Турцию над облаками, горами и морем со скоростью двести метров в секунду.
— Без места полетишь? — Ниночка отняла микрофон ото рта.
— Конечно. Вон, на сумку сяду.
Она кивнула и продолжила что-то напористо объяснять голосу из пустоты. Потом бросила трубку и выдвинула ящик стола. Достала пачку пропечатанных квитанций за перевес багажа:
— Давай паспорт.
Добрый День полез в карман куртки. Написав первую строчку детским аккуратным почерком, Ниночка вздохнула: нет у нее хватки ушлых девиц из московского офиса. Те клиента не то что разводят, они с ним играют. А она, простушка, такого мужика упускает! Подняла глаза:
— А я вот когда полечу туда, обязательно все облазаю.
Ниночка снова вздохнула: она в Стамбуле не была никогда. Хотя отправила и встретила багажа, наверное, уже с тысячу тонн. Пересчитала деньги, отдала сдачу. Прочитала длинную надпись, потом поставила росчерк поверх зеленой печати. Разорвала бумагу пополам, левую половину отдала Доброму Дню.
Добрый День неторопливо проверил, как она переписала из загранпаспорта его фамилию латинскими буквами, потом положил документы во внутренний карман куртки. Застегнул его на «молнию». Добрый День улыбнулся: теперь он уже не просто беглец. Он член туристической группы 32/7. В Стамбульском аэропорту турки за пять долларов дадут ему визу.
