Над морем сгущалась ночная мгла, не унимался снегопад. В непрерывном тревожном ожидании крутились над рубкой парома мощные антенны. У зеленых мерцающих экранов локаторов несли вахту штурман и его помощники. В глубокой шахте трюма, не отрываясь от эхолотов и наушников, напряженно вслушивались в шумы моря слухачи-акустики. А на мостике, не доверяя самым современным приборам, всматривался в непроглядную тьму старый опытный капитан, уводящий стальную громадину в штормовую ночь, все дальше и дальше от неласковых родных берегов.
Эту ночь стая диких перелетных гусей провела, крыло к крылу, на верхней палубе у кормы парома. Пассажиры и матросы, оберегая покой птиц, не приближались к ним.
Снегопад прекратился только перед рассветом. Когда над очистившимся от снеговых туч морем заиграли первые краски утренней зари, стая гусей, подчиняясь призывному клекоту вожака, снова встала на крыло. На заснеженной палубе остался лежать лишь один их серый собрат. Кружась над паромом, гуси долго звали его пронзительными и скорбными криками. А он, напрасно растрачивая последние силы, кричал и бился крыльями об окровавленный снег. Взлететь в небо ему было уже не суждено, и, видимо, поняв это, гусь покорно смирился со своей участью. Раскинув по снегу обломанные о палубу крылья и вытянув вперед шею, он смежил глаза и перестал отвечать на призывные крики своих собратьев. Сделав еще несколько кругов, вожак выстроил стаю в клин и повел его навстречу заигравшей над морем заре…
Савелов проснулся только в полдень и долго не мог прийти в себя от страшного сна, который все еще заставлял в бешеном ритме биться его сердце и сжимал гортань. В этом сне великая северная река опять уносила на льдине раскинувшего крестом руки застреленного им зэка. Под крутым берегом льдину закрутила огромная воронка черной воды, и она раскололась на части. Осколки кружились, неумолимо приближаясь к центру водоворота, и среди них – тот, с похожей на крест черной фигурой. Еще чуть-чуть – и ревущая пасть воронки поглотит этот крест, подумал Савелов и прыгнул с обрывистого берега.
Черная вода подхватила его и закружила с безумной скоростью среди ледового крошева. Он никак не мог дотянуться до раскинутых рук, зэк подмигивал ему белыми глазами и скалил в жутком смехе цинготные зубы. В конце концов Савелову удалось каким-то образом схватиться за его скрюченные пальцы, но они почему-то вдруг налились силой и оказались окровавленными пальцами американского разведчика Эдди Клосса. Тот сомкнул их на горле Савелова и потянул его за собой в жерло водоворота, в котором исчезали большие льдины вместе с людьми, стоящими на них. В этих людях Савелов узнал Купавну, а еще Ваню Бурлакова, Алана Хаутова, капитанов Прохорова и Морозова, старлея Харченко – всех тех, кто остался в горах и предгорьях Гиндукуша. Майора Сарматова почему-то среди них он не увидел, но зато увидел своего отца, академика Савелова. Тот, перед тем как навсегда исчезнуть в зияющей черной пасти, погрозил ему кулаком и прокричал сквозь нарастающий рев воды: «Аз воздам!.. Помни, Вадька!.. Аз воздам!!!»
От этих слов отца Савелов проснулся. Он не сразу сообразил, что находится в каюте корабля, увозящего его к чужим берегам. А когда сообразил и вспомнил все события вчерашнего дня, то застонал от подкатившей к сердцу невыносимой тоски. Обратной дороги нет для тебя отныне, Савелов! – с предельной ясностью понял он. Нет, хоть ты волком вой.
Происшедшее этой ночью между ним и очаровательной рыжей немочкой вызвало у него злость и на самого себя, и на нее. Урсула, неожиданно появившаяся из душевой комнаты, застала его врасплох. Не стесняясь своей вызывающей наготы, она обвила влажными после душа руками его шею и ласковой кошкой потерлась щекой о его небритую щеку.
– Гутен таг, герр Зильбербард! – шутливо промурлыкала она. – Вам кофе в постель, мой господин, или сначала примете душ?
– Что, уже день? – отстранился он и, взглянув на часы, потянулся к стоящему на тумбочке радиоприемнику. – Послушаем по «Маяку» новости из Москвы.
Накинув на себя халатик, обиженная непонятной холодностью Савелова Урсула пошла в другую комнату готовить кофе и бутерброды из консервированной ветчины. Но в двери она повернулась и сообщила:
– Учти, мой господин, Зишка проспит еще целый час.
– Опять снотворное?
– Пришлось, – кивнула она. – По утрам уборщики убирают каюты.
Московский диктор между тем бесстрастно перечислил основные новости из далекой, оставшейся за морем, заснеженной советской столицы. Новостей, которых ждал и боялся Савелов, он не услышал.
«Слава богу!» – с облегчением подумал он, и сразу улетучилась злость на Урсулу. Коли не гремит скандал на всю вселенную, значит, корабли прошли через Босфор и Дарданеллы. В общем, не все еще потеряно… К тому же рыженький агент Толмачева – экстра-класс: что ноги, что грудь, что все прочее. Савелов невольно залюбовался Урсулой, вошедшей с подносом в руках.
– Битте, герр Зильбербард. – Перехватив его жадный взгляд, она вспыхнула и инстинктивно запахнула халатик. Потом протянула ему поднос с кофе и бутербродами. – Поешь, тебе понадобятся силы, чтобы…
– Чтобы любить тебя? – засмеялся он. – Да-а, чтобы любить тебя каждую ночь, милая фрау, действительно надо много сил.
Она покраснела и улыбнулась беззащитной улыбкой:
– Не смейся, пожалуйста, надо мной, Вадим. Я очень долго не была с мужчиной. Ни с одним, понимаешь. После Пауля…
– Прости за пошлость, – смутился он. – Я не хотел тебя обидеть.
– Хотел, – покачала она головой. – Теперь, когда опасность позади, ты, вероятно, ломаешь голову, как избавиться от нас с Зигфридом?
– Зачем мне избавляться от вас?
– Кто мы тебе? Чужие… А силы тебе и мне понадобятся, чтобы из огня не угодить в полымя.
– О чем ты?
– Мы казенные люди, подполковник, давай назовем вещи своими именами… Ты, конечно, понимаешь, что нашу добропорядочную немецкую семью «контора глубокого бурения» образовала еще и для того, чтобы ты всегда был у нее как на ладони.
– Таковы правила игры…
– После сегодняшней ночи я не хочу быть просто твоей тенью… Тенью на долгие годы…
– Ты уверена, что на долгие годы?
– Так мне сказали…
– Кто конкретно?
– Лично генерал Толмачев.
Если так, значит, судьба ревнивого мавра подполковнику Савелову в ближайшем будущем не планируется, мелькнула у него мысль, и сразу будто гора с плеч свалилась. Зря я на Толмачева грешил. Зря!
– Вадим, – после долгой паузы подняла она на него глаза, – скажи правду – ты женат?
– Разбежались неделю тому назад. Германия оказалась ей ненужной, а я, видно, не был ей нужен никогда.
– Она красивая?
– Не помню. Еще есть вопросы?
– У матросов нет вопросов! – Она засмеялась и, запустив в него подушкой, закрутила колесо настройки радиоприемника. – Хочу музыки! Хочу танцевать, герр Зильбербард!
Среди треска эфира ей удалось поймать мелодию из «Шербурских зонтиков». Но едва она закружилась по каюте в плавном, не имеющем названия танце, как прозрачную мелодию вытеснил информационный выпуск какой-то русскоязычной радиостанции.
«…сегодня ночью в Москве на семьдесят восьмом году жизни скоропостижно скончался от обширного инфаркта миокарда выдающийся советский ученый, философ-марксист, лауреат Ленинской и двух Государственных премий, Герой Социалистического Труда, действительный член Академии наук СССР Савелов…» Потом эфир опять заполнил сплошной треск, через который голос диктора прорывался лишь временами: «…большой вклад в развитие марксистско-ленинской науки… жизнь академика Савелова была отдана Коммунистической партии и советскому народу… выражают глубокое соболезнование родным и близким покойного… некролог подписали руководители партии и государства…»
– Что с тобой? – увидев лицо Савелова, вскрикнула Урсула. – Тебе плохо, Вадим?
– Оставь меня! – простонал он и скрылся в душевой.
Полоснувшую, будто ножом, боль в груди Савелову не помог заглушить даже ледяной душ. Заглянувшая через несколько минут в душевую Урсула увидела его спину, содрогающуюся от рыданий. Она испуганно прильнула к ней губами и осталась стоять вместе с ним под ледяными струями. Лишь когда он понемногу успокоился, она набралась храбрости и спросила:
– Прости, я не все разобрала. Кто он тебе, тот академик?
Савелов рывком прижал ее к груди, будто хотел заслонить собой от кого-то или от чего-то очень страшного.
– Отец… – прошептал он. – Десять дней назад он сказал мне, что по помойке, именуемой жизнью, каждый из нас, смертных, бредет в одиночку. Мой умный, мой нелепый старикан, понимаешь, он и ушел… из жизни… от меня – в одиночку. Я один виноват в его уходе…
– Не вини себя, Вадим.
– Виноват… Понимаешь, вчера они упустили нас. И сегодня ночью наверняка пришли к нему, надеясь обнаружить нас там, на улице Грановского. Матерились, хамили… все в доме перевернули…
