Спешат домой задержавшиеся в гостях гуляки. Хмурым утром хорошо похмеляться. Идиотская мысль о грядущей головомойке на службе всплыла и нырнула, устыдившись Первомая. Потом. Все будет потом. А пока, пристроив на плече тяжелый букет, дожидаясь, пока Леха возьмет в киоске «Советское шампанское», Ваня глядел вокруг; просто глядел вокруг; мало машин и мало людей, и дома какие-то серые, и шум между их стен становится гулким и равномерным, как на реке в ледоход. Серое утро — решил Вася. Оно действительно было серым, пока тонкий солнечный лучик не выскочил из сиреневых облаков над Добрынинским универмагом и не заставил Васю крепко зажмуриться. Но глазам все-равно было очень светло, а лицо чувствовало тепло. Когда свет погас, Вася повернулся к Лехе:
— Все? Пошли.
Ее дом тут совсем рядом. Да и букет в машину не влезет. Подземный переход, потом перейти узкую улочку, налево через двор. Земля раскисла, с тропинки не сойти. Низкий забор. Аккуратно расставленные по углам автостоянки машины.
У подъезда они сели на лавочку. Вася пристроил букет между ног, отвернулся и громко чихнул. Полез в карман за носовым платком. Леха неторопливо об окованный угол скамейки открыл две бутылки пива. Он чувствовал необходимость выпить для храбрости.
По дороге Вася надеялся, что они быстро помирятся — очень выпить хочется. И Аллочка неплохо готовит. Это тоже надо ценить. С вечера ничего не ел. Вася смотрел в лужу с прозрачной водой и грязными краями. Наклонял голову, чтобы поймать отраженье утреннего тумана — наследника ночной непогоды; потом задумчиво произнес:
— Лех, может, я здесь подожду? Такая рань, она же спит еще.
Леха курил и пил с таким видом, как будто это должно было его спасти.
— Лех… Может, она на даче?
— Нет. Там родаки с Инфекцией. Аллочка ее видеть не может. А сама она здесь.
И Леха горько вздохнул. Но тут солнечный луч посмотрел ему в лицо. Он зажмурился, как кот. Как рыжий кот на батарее в подъезде дома, где жила Аллочка, что всегда улыбался ему, когда он входил. Батарея раскалена — не дотронешься рукой. Как он только не закипал? Лежал и грезил о далеком Египте, где так жарко всегда, и где сухо, и где когда-то все кошки были священными зверьми.
Луч пропал. Леха посидел, потом глубоко вздохнул. Встал. Васька отставил пиво, отдал ему букет и принял полупрозрачный пакет с шампанским.
Кота в подъезде не оказалось: весна. Он тоже, на свой лад, праздновал Первомай.
Второй этаж. Звонок. Леха одной рукой попытался поправить воротник. Сердце стучит, ну и дела! Где ж ты, красавица, открой!
Вчера у ее отца Леха точно узнал, что Аллочка остается на праздники в Москве. Да сколько же нужно времени, чтобы проснуться и надеть халат? Приложил к двери ухо: кажется, вода течет. Сейчас откроет.
Он еще раз позвонил в дверь; и через секунду она осторожно приоткрылась на ладонь, потом рывком распахнулась до стены.
Слова, все слова, что неделю собирал Леха, куда-то разлетелись, стоило лишь ему посмотреться в две спелые оливки, две сладких ягоды, заблестевших навстречу. И не мог бы он сказать ничего просто потому, что в горле у Лехи вдруг пересохло — так пересохло, что он даже и не стал пытаться разговаривать. И только протянул букет.
О чем-то Аллочка задумалась. Крепко задумалась. Васька отчетливо видел, как бледно-розовая кожа лба собралась в три поперечные морщинки. И замерли зрачки. И на мгновение проступили из щек косые желваки — как у серьезных мужиков в момент напряга.
Секунду спустя она выдохнула. Она взяла букет обеими руками. Опустила лепестками вниз. Переступила с ноги на ногу.
Первый удар обратил Леху в статую. Второй — уже со всего размаха, и над его головой взвился цветочный смерч.
Аллочка, сжав побелевшие от усилия губы, отступила на шаг и с пол-оборота, с хрустом (слабый пол, слабый пол…) нанесла третий удар.
Потом злобная фурия бросила ободранные прутья Лехе под ноги. Захлопнула дверь.
По полу площадки тянувшийся сквозняк раскладывал из лепестков пасьянс. Устилал кафельную плитку черно-красным душистым ковром. Лепестки танцевали вальс в воздухе, а потом ручьем тянулись к лифтовой двери.
Леха громко чихнул и начал протирать залепленные пыльцой глаза. Виновато обернулся к Ваське. Лицо Лехи было полосатым, как у индейца. Васька, зажимая рот, заржал и с совершенно истерическим хохотом начал сползать по стене.
За дверью Аллочка зарыдала и пошла на кухню. Она проплакала целых пять минут, потом отправилась умываться в ванную.
За пластиковой занавеской сидел молодой человек с намыленной головой и напевал «Yesterday».
— Заткнись.
И неожиданно всхлипнула еще раз. Он удивленно просунул голову за занавеску:
— Ты чего? Я думал, тетя Галя приехала.
Аллочка долго рассматривала в зеркале припухшие глаза. Молодого человека звали Антон, он был их дачный сосед. У него отключили горячую воду, и он напросился к Аллочке в гости помыть голову. Они вместе росли, у них так было принято.
— Чего стряслось?
— Леха приезжал.
— Этот здоровый жлоб?
— Да.
Она вышла и снова села на кухне. Русская молодая женщина. А в ванной Антон включил душ. Его волосы кончались ниже лопаток и были много гуще, чем у Аллочки. В Москве волосы пачкаются за три дня, а сегодня он собирался встретиться с барышней. С грязной головой — никак. Конечно, здорово, что удалось попасть к Аллочке. Однако, похоже, только что он чуть не влип в историю: Леха мужик крутой.
Антон задумался о смысле жизни:
«Я люблю стерв. Мне по душе неглупые обеспеченные молодые дамы, способные постоять за себя. Ибо холодно здесь, в нашем лучшем из лучших миров: к октябрю под одеждой выцветает загар, стирается об морозную сетку на стекле, и уличные тени, и об фонарный свет. К февралю в крови пропадают витамины. Растворяются в серо-коричневой тротуарной жиже, как в соляной кислоте.
Здесь должна быть воля твердой и злой, чтобы женщина оставалась красивой и беззаботной после восемнадцати лет. Чтобы блеск в глазах не стал лихорадочным.
От них сложно добиться проку. Это правда. Они не позволяют себя использовать. И это так. Но до тех пор, пока я обхожусь с ними по-людски, они честно платят мне тем же. И с ними легко и просто.
Иногда мне бывает больно, когда смотришь на милую и понимаешь, что у нее нет проблем — с кем скоротать ночь…»
До убийства дело бы не дошло. Хотя кто знает, что мог устроить Леха, увидь он Антона у нее в ванной. Нет. Ну морду бы еще набил, но убивать — нет. Не его уровень решения проблем. В тот короткий миг, когда букет в руках был еще цел, Аллочка просчитала все доступные варианты: мужика в ванной Леха простить не сможет. Да еще на глазах у этого алкоголика Васьки, черт бы его побрал. Не сможет. И захочет, да не сможет. Он бы ушел навсегда. А она, уже почти доведшая роман до свадьбы, позволить себе такого не могла. Но плакала она потому, что любила Леху. Любила Леху, ах, Господи, как!
Подкралась к окну. К выходу из двора медленно шли Васька и Леха. Над головой у Лехи мелькнул блестящий круг. Потом он передал бутылку Ваське. Васька остановился, из горла сделал несколько добрых глотков.
— Знаешь, — глядя на снова появившееся солнышко, сказал Леха, — это все-таки лучше, чем если бы она мне молча отдала букет. Правда? Она меня любит. Она же меня действительно любит!
Васька негромко рыгнул шампанским и согласно кивнул головой.
Невдалеке от Садового кольца вьется Лялин переулок. Хороша, должно быть, была та лялька — курноса, обширна и черноглаза, а может, просто любила все время делать ля-ля, что и по сю пору женщинам свойственно. Любовь ли, ирония или то и другое вместе — только память о ней в каждой белой табличке на углу.
На южной стороне улицы стоит здесь четырехэтажный дом, между синим реставрированным в ампир офисом Кзирэкса и коричневым сталинским линкором.
Серый дом впервые возник в бессонных бдениях старообрядца Николая Николаевича Самоплясова в 1890 году. Пустив под топор десяток дубовых рощ на Оке, он стоял первой гильдии купцом на Москве. К пятидесяти годам осенила угрюмого анахорета маета: ну вот еще баржу досок продал, а что дальше? Нет спокою душе. И решил чернобородый коммерсант строить дом. В детях проку не видел, потомство не удалось по причине постоянных отлучек, а доходный дом — хорошая перспектива на бессильную старость.
Но капитал не дозволял взойти. И долгих десять лет серый дом, с двумя лестницами, черной и белой, с крутоверхим нахальным подъездом, с шестью окнами по фасаду, мутил самоплясовские сны.
Строительная эпопея сломала его жизнь пополам. Базарным волком глядел он на первый камень, спускаемый в фундамент под водосвятие. Седым сухим старичком, в теплых валяных сапогах со срезанными голенищами и черном суконном сюртуке, поднялся он по чердачной лестнице пощупать стропила.
