Не стремился наш офицер на солдатской крови сделать себе звезд больших, за спинами в бою не прятался, глупых приказов не давал, без нужды не наказывал. Повезло нам, одним словом. Почему и памятен мне этот разговор с ним.
Стояли мы тогда в части. Выдернул он меня к себе в кабинет. Я по дороге ломал голову: за какой залет будет раздолбон, но никакой особой вины за собой не чувствовал и, как следствие, зашел к нему спокойно.
— Здравия желаю, товарищ капитан, — вскинул руку к берету. Он посмотрел на меня со свойственным ему ироничным прищуром и непонятной грустью:
— Привет, Скиф, — подал руку, — садись.
В принципе, люди, побывавшие вместе под огнем, пулями, не особенно соблюдают при общении друг с другом субординацию, если это, конечно же, не происходит прилюдно. Однако жест его меня удивил и насторожил, — не отличался наш капитан панибратством.
— Я хочу, чтобы ты меня правильно понял, — начал он, — я тебе чуть позже все объясню, но вначале мне нужен откровенный ответ на один вопрос. Расскажи мне все, что ты знаешь и думаешь о старшем сержанте Савельеве.
— О Сеге?
— Да-да, о Рембо вашем.
— Ну, мы с ним по корешам, — вздохнул я с облегчением, — толковый рукопашник, отличный стрелок, замкомвзвода, командир БМД. Медали «За доблестную службу» мы с ним вместе получали…
— Это все я и без тебя знаю. И какие медали, и за что, и даже могу рассказать, как документы на них оформлялись. Ты меня не понял. Как человек он тебе как?
— Как человек? — недоуменно переспросил я, немного помедлил с ответом, озадаченный таким вопросом. Поднял отогнутый от кулака большой палец. — Во! И в огонь, и в воду!
— А медные трубы? — усмехнулся капитан.
— Само собой. Если голод пережили, переживем и изобилие.
— Понятно. Хороший ты пацан, Скиф. И старшина роты толковый. Жаль расставаться. Хочу тебя предостеречь на прощанье…
— Как на прощанье? — опешил я.
— Да вот так. Сейчас ты все поймешь. За этим и вызвал. Слышал поговорку: «Предают только свои»?
Я энергично закивал.
— Ты, разумеется, не знаешь, — продолжил он, — что меня представили на досрочное присвоение звания майора за наши подвиги на Афганской границе…
— Поздравляю…
— Не с чем, Скиф. Еще там на какой-то орден документы подавали, а сейчас переводят, — он зло ударил кулаком по колену, — меня, боевого офицера, командира роты разведки, командовать ремонтными мастерскими — в зампотехи. И о предыдущем ни слова. Аннулировали. Клево?
— Это… это с чего вдруг?
— Вот, Евгений, я тоже подумал, с чего бы это? Ответ нашел быстро — стоило немного мозги напрячь, и вот он — на поверхности. Твой друг, Савельев, прибыл к нам в часть из учебки, где по совместительству особисты сексотов клепают…
— Не может быть, — я вытаращил глаза и так и остался сидеть, не чувствуя, как отвисла у меня челюсть.
— Нарыл твой Рембо на меня что-то. Ума не приложу, в чем там дело. Видимо, не время — потом разъяснят. А что Савельева рук дело — это точно, — в штабе шепнули. Так что, Скиф, будем прощаться. Держи краба, десантник, — он протянул мне руку.
Я ее молча пожал. Он задержал мою руку в своей и неожиданно порывисто обнял:
— Подлость можно пережить. Держись, Жека. Извини, что от меня узнал такую новость. Сегодня он через меня перешагнул, завтра не преминет с тобой сделать то же самое. Удачи тебе.
Я был ошеломлен и растерян. Серега стукач? Сексот штатный? Шестерка особистская? Да мы же с ним…
И вот, оказывается, что он — дятел. Саня ошибиться не мог. Не тот человек, слова не сказал бы, если б сомневался хоть на йоту. Хотя ситуации бывают разные — может, все же накладка вышла? Не хочется верить в такое. Мозги отказываются. Не принимают. Непонятка нехорошая, прямо скажем. Ее надо разъяснить.
Первые дни после смены ротного (прислали какого-то абсолютно левого чайника, хотя это, может, он так воспринимался после Сани), я не раз порывался вызвать друга-Серегу на откровенный разговор, но все как-то не складывалось, а потом мы столкнулись, в буквальном смысле: возле КП-1 — штаба полка. Я засмотрелся на обтянутые узкой юбкой цвета хаки бедра телефонистки и врезался в Рембо в трех шагах от часового. Он рассматривал какие-то документы и тоже заметил меня, когда бумажки уже разлетелись веером по асфальту. Я наклонился, чтобы помочь ему их поднять, и заметил свежую запись в раскрывшемся военном билете: «Старший сержант Савельев С. П. переводится в часть №»… и т. д.
— А чего же ты молчишь? Не хвастаешься? — передавая ему военник, я попытался улыбнуться.
— А что, собственно, тут особо говорить? Родина нуждается в моей помощи. К сожалению, есть еще в нашей армии места, где без старшего сержанта Савельева дел не будет. — Он улыбнулся во все тридцать два зуба.
— Странно, неужели в той части нет своего сексота? Или, может, его там своевременно вычислили и кастрировали? — я все-таки пересилил себя и тоже оскалился в улыбке.
Он замер. Улыбка сбежала с его губ, морщинки вокруг глаз разгладились, в них перестали прыгать искорки смеха. Взгляд стал злой, жестокий и циничный.
Мы смотрели друг другу в глаза, и я отчетливо понял, что больше говорить не о чем — Саня прав, прав на все сто процентов. Я действительно дружил почти год с главной сукой роты, а, может, и всего полка. Уж слишком умен и изворотлив был Рембо, чтоб замыкаться на интересах роты. Грамотей, предавший все и вся из абсолютно непонятных мне, да и всем нормальным людям, побуждений.
Он открыл рот, пытаясь что-то сказать, но я прикрыл его разомкнувшиеся губы подошвой своего шнурованного ботинка — рефлекторно, даже не задумываясь, всадил бывшему другу «йоко» в лицо. От удара Савельев упал на спину. Бумажки опять рассыпались. Еще последняя находилась в воздухе, а Рембо был уже на ногах. Пружинистым подъем-разгибом, которым выстрелило его тело, он сократил расстояние между нами до ближнего боя. Который и начался…
Драка была жестокой, кровавой, но короткой. Нас разняли выбежавшие из штаба солдаты и офицеры. Сгоряча нам была обещана губа, но обошлось. Не знаю, что там объяснял или не объяснял Савельев, он сразу же убыл в новую часть, а я же твердо стоял на тренировочном спарринге в полный контакт и извинялся за то, что, исключительно по слабоумию, выбрал не подходящее для этого место…
За время службы мы встретились еще один раз — на чемпионате округа по рукопашному бою. Дрались мы в финале. Бой был насмерть. С таким остервенением драться могут только бывшие друзья. Бывшие навсегда…
Я часто потом задумывался: как мы оба тогда остались живы? Почему дело закончилось синяками в области сердца у меня и превратившимся в кашу носом у него? Успел растащить рефери. Учуял, скорей всего, что не просто спортивная злость присутствует в этом спарринге…
Еще мне не давал покоя вопрос — как? Как Сега — веселый, несгибаемый, умный Серега, мог оказаться стукачом? Как это происходит в человеке? В какой момент? Позитив, позитив, и вдруг — щелк. Что и где щелкает в человеке? Каким рычажком регулируется порядочность и подлость?
Как можно сдать своего товарища? Ведь Саня Коробов был нашим братом по пороху. Как можно спать под одной шинелью, есть из одного котелка, укрывать от пуль и, в то же время, кривляться и хихикать в спину, упиваться собственной значимостью и мостить нож закланья? Как? Как это происходит? Зачем? И где? В сознании? В душе? В голове? Какая часть мозга за это отвечает?
Все эти годы я мучительно искал ответ на этот вопрос. Ничего более умного, чем то, что честолюбие, перетекающее в тщеславие, толкает человека на подлость, не придумалось. И на этом я себя останавливал…
А сегодня вопрос стоит ребром. После армии мы старательно избегали как личного контакта, так и пересечения любых интересов. И вот теперь незнакомая мне Татьяна Малышева, изнасилованная Рембо, вернула нас опять на «татами» — кто кого? Сшибка неизбежна. Увы. Фатум.
Я протер промасленной ветошью канал ствола, рамку, патронник, затвор и рабочую поверхность ударника. Неторопливо собрал пистолет. Теперь он идеально вычищен и в меру смазан. Полюбовался на матовую поверхность пээма, бросил в мусорное ведро использованную ветошь и паклю, завернул в тряпку и убрал в тумбочку чистящие и смазывающие средства. Повертел в руках ПМ, передернул затворную раму — дослал патрон. Прицелился в свое отражение в зеркале. Немного поборовшись с желанием нажать на спусковой крючок, победил. Опустил ствол, не выстрелив. Отсоединил магазин. Передернул затвор еще раз. Патрон выпал. Снарядил его снова в магазин, защелкнул на место обойму. Проверив предохранитель, засунул ствол в кобуру и спрятал в шкаф.
Взглянул на часы. Скоро пять. Заснуть уже все равно не удастся — можно не насиловать организм. Схожу-ка я в спортзал. Надеюсь, в это время он пуст — не люблю заниматься в толпе. Шестнадцатиэтажное общежитие укомплектовано наполовину из спортсменов, так что импровизированный спортивный зальчик (созданный нашими же руками) постоянно переполнен.
