Утром, чуть свет, едва дошла Дуняша до берега. Бабы, увидев ее, загалдели, домой отправляли. Но подоспевший приемщик крикнул зверем:
— Чего раскудахтались, курвы? Нехай жрать вам готовит, рыбу сдает на баржу. Невелика барыня. В работе остатки хвори живей проходят. А вы кыш по местам, мать вашу! Живей!
К обеду на море начался шторм. Ветер гнал волны на берег, рассыпая их на песке белой пеной.
Дуняшка варила уху и не видела, только услышала крики женщин. Оглянулась. Бабы суматошно барахтались в воде. Ольгу, самую сильную и проворную из всех, смыла с лодки лобастая волна, будто языком слизнула бабу, утащила в серую холодную муть. Бабы, перегнувшись через борт, хотели поймать Ольгу, но лодка перевернулась, накрыла собой всех. Приемщик стоял на берегу козлино вылупившись. Он не знал, что ему делать? Спасать баб — должностью не предписано. Будь они вольными, не стал бы раздумывать. Здесь же можно и под подозрение попасть самому. А кому такое нужно? Понимал, что криком здесь не помочь. Топтался на месте, как стреноженный.
Дуняшка, не раздумывая, пошла к воде. Она умела плавать. И бросилась в море без оглядки. Лишь шестеро баб успели выскочить из- подлодки. Другие трое могли потонуть. Дуня нырнула под лодку, поймала кого-то за волосы. Потянула за собой вверх, отдала бабам. Потом еще. А вот и Ольга. У нее по виску кровь. Головой об лодку ударилась. Рассекла кожу. Скорее на берег. Баба потеряла сознание. Дуняша помогла бабам вытащить Ольгу на берег.
— Переодеться бы. Идемте к костру. Обсохнуть надо. К теплу все, — позвала Гусева.
— Я те дам к теплу! Раскомандовалась тут! Живо на лов! — заорал приемщик. И тут Дуняшку, словно подменили.
Где та спокойная, кроткая баба, какая не знала грубых слов, не умела постоять за себя?
Глаза навыкат, лицо побледнело, руки в кулаки сцеплены намертво, голос охрип:
— Молчи, козел! На твоих глазах бабы тонули, а ты яйцы на берегу сушил, кобель облезлый! Иди сам в воду! Тебе не рожать. А значит, бояться нечего. Отморозишь, плакать некому! Сгинь, лярва, собачий выкидыш! Чтоб ты сдох, охранник проклятый! Сам, небось, боишься килу нажить, ни разу не помог. Даром что штаны мужичьи носишь! Только жрать, срать, да орать способен. Но попробуй, вякни еще раз, я тебя живо искупаю, вонючка лысая! Привык на наших бабьих шеях верхом ездить, да понукать! Гляди, вырвем все! И скажем, что таким народился, хорек мокрожопый!
Приемщик от удивления словами подавился. Уж от кого другого, от Дуняшки не ожидал такого. А та, отвернувшись пошла к костру и не заметив, как полегчали, отпустили ноги. Выбила боль, клин клином. Рыбачки впервые не позвали на обед приемщика. Никому не хотелось сидеть с ним рядом. Бабы еще не успели доесть уху, как море словно с ума сошло. Волны доставали уже до костра, грозя разнести в пыль нехитрую кухню. О продолжении лова даже думать было нелепо.
Бабы, ухватив бочку, служившую печкой, всю посуду, сети, весла, унесли на берег подальше от беды. Потом и лодку выволокли, затащили далеко от моря. И решили идти по домам. В душе каждая радовалась, что ненастье дало короткую передышку. Дома у всех дел полно.
Никто не оглянулся на приемщика рыбы. Ему одному не повезло. В такой шторм глупо ожидать катер из поселка. Он не придет за ним. А значит, не вернуться ему сегодня домой. Не ночевать в теплой, сухой постели. А здесь, в Усолье, никто не пустит его в свой дом, не даст и порог перешагнуть. Придется ночевать под лодкой. Лучшего не придумать. Конечно, холодно, зато не промокну до костей, — думает человек, уверенный, что о нем, кроме жены, никто теперь не вспомнит.
Забившись в угол лодки, он молил об одном, чтобы разбушевавшиеся волны не достали лодку, под которой он нашел свое пристанище. Он долго пытался согреться и уснуть. Он уговаривал себя потерпеть до утра. Но зубы с мозгом не соглашались и отбивали такую чечетку, что чайки, в ужасе вскрикнув, взлетали с лодки крича истошно. Волны гремели совсем рядом. Приемщик сжался в комок. Ему, взрослому человеку, стало страшно и впервые жаль самого себя.
Тьма и холод, грохот и стон волн, рев ветра, что против них одинокий человек? Он волею судьбы, капризом урагана, оказался отрезанным от своего дома. А за спиной, попробуй поверни туда голову, ссыльные… Для них он хуже собаки… «Верно и второй приемщик наш, тоже под лодкой канает. Куда ж ему деваться? Эх-х, вместе б легче было бы, тут же и курево кончилось». Досадливо шмыгнув носом, человек скрутился по-собачьи, в клубок. Его то икота, то чох одолевали. Он представил, как поднимут бабы лодку, а он под ней мертвый лежит. «Небось обрадуются, лахудры проклятые. А может, хоть одна пожалеет. Хотя как же, вон Дунька как обосрала при всех! На что тихоней прикидывалась, да скромницей. Другие вовсе волчицы. Верно перешагнут, как через дохлого хорька. И пожелают на том свете такого, что черти со смеху обоссутся» — думает человек, обхватив колени.
Внезапно лодка заскрипела, приподнялась. И чей-то голос сказал отчетливо:
— Вылазь! Пошли!
Приемщик вмиг покрылся холодной испариной. Здесь, на этом берегу он не ждал для себя ничего хорошего, потому что сам не сеял добрых семян.
— Кто ты? — спросил дрогнувшим голосом.
— Шаман!
Плечи приемщика опустились.
— Это конец, — мелькнуло в голове. Он вылез неохотно из-под лодки. И оглядев стоящего перед ним человека, сказал равнодушно:
— Веди.
Виктор Гусев шагал уверенно, не оглядываясь. Он вел приемщика через дождь и ветер в свой дом. Бригадир знал, что не все ссыльные поймут его и одобрят. Он сам решил. Не предупредив, ничего не сказав даже жене.
Она ахнула, увидев на пороге приемщика рыбокомбината, какого все бабы звали меж собой Шакалом.
— Накорми. И найди ему место, где он сможет ночевать. Непогодь продлится не один день. Пусть обсушится.
Дуня молча поставила на стол картошку, рыбу, капусту, хлеб, налила чай. И подвинув табуретку, предложила гостю ужинать. Тот не стал ломаться. Дуняшка вышла из кухни вслед за мужем.
— Зачем ты его привел? — спросила с укором.
— Когда распогодится, он снова приемщиком станет. Но не теперь. А и случись с ним что, со всех нас спросят. С живых шкуру снимут. Всем ответить придется. А кому это надо? Мало тебе того, что один наш в тюрьме? С нас не убудет. Да и в Писании, как сказано? Давай выполнять Завет Божий. И не кусками, какие по душе, а целиком. Поняла? Прощай ближнему — и тебе простится…
Когда Виктор и Дуняшка вышли на кухню, приемщик спал, свернувшись у печки калачиком.
— Разбудить его? Пусть на топчане спит. Чего здесь по-собачьи валяться будет?
— Не перебивай сон. Согрелся мужик. Живой будет. Нашего приемщика отец Харитон к себе взял. Меня просил этого принять, — тихо рассказывал Гусев и добавил:
— Мужики о том не ведают. И ты не болтай. Доброе Богу видно. Людей оно злит. Напраслину возведут враз.
Ураган гремел над Усольем трое суток. Он сорвал с крыши дома рубероид. Напитал сыростью все стены. Превратил в грязь единственную дорогу в Усолье, соединяющую дома и землянки в одно село. Ветер гудел, свистел в трубе, выл так жутко, что люди не решались выходить из жилья наружу. Порывы ветра сшибали с ног, валили на землю. Ветер носил за собой громадный хвост сырого песка и дождя. Казалось его буйству никогда не будет конца. Но на четвертый день ураган стих. Небо очистилось, улыбнулось бездонной, как море, голубизной, солнцем. И ссыльные, вздохнув после бури, охотно пошли на работу.
Раньше всех на берегу оказались приемщики. Они тихо переговаривались. О чем? Этого никто не знал. Но перемену в них заметили ссыльные сразу. Приемщики уже не сидели на берегу, не орали на рыбаков. Сняв резиновые сапоги, закатав брюки, влезли в лодки, сами отвозили и сдавали уловы на баржи и снова подходили на лодках, каждый к своей бригаде. Даже уловы выгружать помогали из сетей в лодку. Чего раньше никогда не бывало. Сами отбирали для обедов рыбу получше. Не горбушу, а нерку иль семгу. А когда Антонина — самая многодетная из всех, попросила взять домой рыбу для детей, бабы даже зажмурились от такой смелости, ожидая града матюгов, приемщик выбрал для нее пяток рыбин, молча отдал. А потом отвернулся, разрешая и другим выбирать. Бабы поняли. И торопливо, пользуясь случаем, нахватали по две-три рыбины, бегом домой припустили.
Приемщик сделал вид, что ничего не заметил. Так продолжалось до конца путины.
Приемщики и ссыльные стали постепенно привыкать друг к другу. Пусть мало и коротко общались они, но стали разговаривать на равных. Приемщики понимали, что ссыльные после работы, когда от берега уходил последний катер, делали несколько заметов для себя. А что делать, если зима здесь длится долгих восемь месяцев, а есть люди каждый день хотят? Изредка приемщики читали ссыльным газеты, полученные с материка. В них о войне, о победах и поражениях говорилось.
Виктор и Дуняшка, слушая сводки, вздыхали тяжело. Их деревня попала в оккупацию. Как-то там нынче? Наверное, беда в каждый дом вошла. Никого не минула. И того счетовода, который донос-на Гусевых настрочил, назвав знахарями. А может обошлось. Пусть и засранцы, а все ж свои, жаль их. Нехай бы судьба уберегла. «Сохрани его, Господи», — молилась баба, сгоняя слезы со щек.
