– А что, есть разговор? – с живым интересом спросил кавказец, отрывая взлохмаченную голову от подушки.
– Есть, как не быть... Ну, вставай, вставай, а то скоро пролежни будут!
Постоялец спустил ноги с кровати, нашарил ими туфли, встал и потянулся, хрустнув суставами. Тем, кто в той или иной степени принимал участие в его делах, он был более известен под псевдонимом Гюрза. Псевдоним этот, на вкус Федора Лукича, звучал чересчур претенциозно, но что возьмешь с восточного человека? Кроме того, это громкое прозвище во многом соответствовало действительности: Асланов был стремителен, непредсказуем и так же смертельно опасен, как настоящая гюрза. Сейчас он, правда, больше смахивал на кормящегося при овощном рынке бомжа, но на то были свои причины: Асланов находился в розыске, только стараниями Федора Лукича он ушел из-под удара и теперь отлеживался у него на даче, дожидаясь, пока все уляжется.
Нарезая толстыми ломтями колбасу и слегка зачерствевший ржаной хлеб, Федор Лукич размышлял: улеглось все или нет? Конечно, Гюрза по-прежнему находится в федеральном, а может, и в международном розыске как опасный террорист и убийца – это была константа, постоянная величина, столь же мало зависящая от усилий Самойлова, как и капризы подмосковной погоды. Но федеральный и даже более серьезный розыск – это всего лишь фотографии в каждом милицейском участке, разосланные по всему свету ориентировки, многочисленные оперативно-разыскные мероприятия, проводимые по преимуществу спустя рукава, для галочки, а то и вовсе остающиеся на бумаге. Другое дело, что существовали конкретные люди, серьезные и компетентные, которые меньше месяца назад так же серьезно и компетентно занимались не проведением каких-то там мероприятий, а охотились на Гюрзу. И по тому, как велась охота, какие при этом использовались приемы, какие задействовались силы, – одним словом, по всему – чувствовалось, что Гюрзе не грозит тюрьма годиков эдак на восемь с полной амнистией в перспективе, его попросту шлепнут и даже не станут оповещать о своей победе широкую общественность. Вот это, по мнению отставного генерала КГБ Федора Лукича Самойлова, следовало учесть, прежде чем Гюрза сможет покинуть его гостеприимный дом.
Кавказец вошел в залитую ярким солнечным светом кухню, едва заметно пошатываясь. С его нижней губы свисал дымящийся окурок, в глазах плавала сонная муть, волосы на голове торчали во все стороны слипшимися космами, а недавно сбритая в целях конспирации смоляная борода опять дала дружные всходы. За поясом джинсов торчал огромный автоматический пистолет заграничного производства.
"Вот народ, – подумал Самойлов, ловко очищая и разделывая сырую луковицу. – У них даже волосы того же цвета, что и ружейные стволы. Ей-богу, это неспроста! Может, Господь для того и выпустил их на грешную землю, чтобы они служили оружием в руках умных людей? А что? Своего-то ума у них, считай, и нету – так, кот наплакал, воробей нагадил... Убивать они любят – для того и созданы, затем и живут, – но толку от них, как от любого оружия, мало, если хороший стрелок не направит их в цель".
Делиться своими мыслями с Гюрзой он, разумеется, не стал – эта двуногая бомба всегда была готова рвануть от любого прикосновения, от неосторожно сказанного слова.
– Сейчас я тебе кофе сварю, – сказал Федор Лукич, разрезая луковицу.
– Кофе? – удивился Гюрза. – Кофе – это хорошо! Раз кофе – значит, разговор по делу.
– По делу, по делу, – сказал Федор Лукич, выливая в маленькую кастрюльку кружку воды из ведра и засыпая туда три полные чайные ложки молотого кофе.
Зажег под кастрюлькой газ. Огонек был слабенький, пугливый, готовый погаснуть от первого же дуновения. "На месяц баллона не хватило, – сердито подумал Самойлов. – От этого дармоеда одни убытки – газ, электричество, жратва, сигареты, травка... И чего, спрашивается, они своим происхождением кичатся? Посмотреть на него – свинья и свинья. Такая же, как все, а может, еще и хуже. Ничего, приятель, – мысленно обратился он к Гюрзе, – за постой ты мне сполна отработаешь..."
Когда кофе, пузырясь, неудержимо полез наружу, Федор Лукич выключил газ, ловко подхватил горячую кастрюльку тряпкой и перелил ее содержимое в большую фаянсовую кружку, которую поставил на стол перед Гюрзой. Тот рассеянно кивнул, пережевывая хлеб с луком.
– Так о чем будем говорить? – спросил Гюрза, с удовольствием прихлебывая из кружки черный кофе без сахара. Пистолет за поясом мешал ему, и он положил его на стол рядом с тарелкой.
Федор Лукич глянул, плотно ли задернуты ситцевые занавески, закрывавшие нижнюю половину окна, и принялся деловито сооружать себе бутерброд.
– О Верблюде, – лаконично ответил он и впился зубами в хлеб.
– А что Верблюд? – удивился Гюрза. – По-моему, до сих пор ты на него не жаловался.
– А я вообще никогда не жалуюсь, – заявил Самойлов, перемалывая великолепными зубами четверть луковицы. – Никогда и ни на кого. И ни на что, даже на погоду. И на Верблюда не жалуюсь. На него грех жаловаться, он отличный работник, тебе с твоими джигитами до него ох как далеко! Просто он уже старик и, как всякий старик, начал сдавать.
– Э, что говоришь! – отмахнулся Гюрза. – Кто сдает – Верблюд? Я бы каждый день благодарил Аллаха, если бы он подарил мне такое здоровье в его возрасте!
– Ты сперва доживи до его возраста. А то будешь здесь валяться, жрать и болтать, пока за тобой не придут.
– Опять хлебом попрекаешь? Ты ведь хотел говорить о Верблюде, а говоришь обо мне. Так что с Верблюдом?
– Его надо убрать.
Гюрза помолчал, глядя в кружку.
– Учти, – медленно произнес он, – я не возражаю. Я просто интересуюсь: зачем, почему? Ты сам только что сказал, что он прекрасный работник...
– Этот прекрасный работник слишком много знает, – жестко сказал Самойлов.
– И все? – удивился Гюрза. – Если я правильно разобрался в ситуации, он всегда много знал. Может быть, даже больше, чем ты. И при этом дожил почти до девяноста лет.
– Да, он был моим учителем, – согласился Самойлов. – Но в этом и заключается его главная слабость. Он зарвался, потерял осторожность. Эта его дурацкая манера лупить людей кастетом по затылку меня просто бесит! Во-первых, это глупое бахвальство выжившего из ума старика, а во-вторых – почерк, по которому его легко вычислить. Но это уже не имеет значения.
– Вот как? – удивился Гюрза.
– Именно так. Наш человек на Лубянке провалился. Его поймали в простенькую ловушку. Я об этом не знал, а у Верблюда не хватило ума его остановить. Мы держали с ним связь через Верблюда, больше ни с кем он не был знаком. Так что теперь Верблюд под шахом. Я не знаю, как много рассказал им этот полковник, сдал он горбуна или нет, но не исключено, что за ним уже установлено наблюдение.
– Верблюд, Верблюд, – задумчиво повторил Гюрза. – Да, наблюдая за ним, можно узнать много интересного! Ну, и чего ты хочешь? Чтобы я убрал Верблюда? Не обижай меня, Лукич, это слишком мелкая работа для специалиста моего класса! Поручи это своим нацболам, им все равно нечего делать.
– Ты мне не указывай, что кому поручать! – рассердился Федор Лукич и легонько пристукнул по столу кулаком. – Не говори мне про нацболов! Ты же знаешь, как они отработали в пионерлагере, куда им против Верблюда... Их дело – размалевывать стены дурацкими лозунгами и шуметь под окнами, а не воевать. Они же ни черта не умеют, они дети... Просто сопливые, шумные дети...
– А, шайтан! – с горячностью воскликнул Гюрза. – Дети! Если в двадцать лет мужчина остается ребенком, его надо утопить в нужнике! Дети! Наши дети уже в десять лет воюют! Ты это знаешь, и тебя это не удивляет, правда?
– Не удивляет, – согласился Самойлов, – и я тебе скажу почему. Если бы ваши взрослые чаще напрягали мозги, чем глотку, детям не пришлось бы воевать.
– Что ты сказал, шакал?!
– Сидеть! – резко приказал Федор Лукич. – Положи пистолет, дурак! Руки на стол!
Гюрза медленно опустился обратно на табурет, глядя в широкое дуло направленного на него пистолета. Было совершенно непонятно, откуда взялся этот пистолет и как оказался в руке у Самойлова. Кавказец снял ладонь с рукоятки своей "беретты", поставил ее на предохранитель и осторожно, не делая резких движений, отодвинул на середину стола. На его смуглом небритом лице появилась широкая улыбка – сладкая, как рахат-лукум, и фальшивая, как зубы дорогого Леонида Ильича.
– Слушай, – вкрадчиво произнес он, – а твоя пушка больше моей. Где взял, э? Скажи, слушай, я тоже такую хочу!
Федор Лукич криво, совсем не так, как соседям по даче, улыбнулся Гюрзе, взял со стола "беретту", вынул из нее обойму, выбросил оставшийся в стволе патрон и только после этого опустил собственный пистолет.
– Где взял, там больше нету, – сообщил он. – Вот разберешься с Верблюдом – я тебе ее подарю. И зря ты говоришь, что эта работа, мол, тебе не в уровень. Ты сначала попробуй с ней справиться, а после уж говори. Старый-то он старый, а еще десятку молодых фору даст. А ты говоришь, нацболам поручи... Да после этого только и останется, что застрелиться! Подумай: от этого дела не только моя, но и твоя безопасность зависит!
