— Не нужно никакой тотальной эксгумации. У Полонского не было времени на перенос груза, — возразил Корнеев. — Не забывайте, что он не может просто так выйти на дорогу, махнуть рукой, остановить попутку и доехать до Хромово! Он сейчас офлажкован, и мысль о том, что я, быть может, жив, не дает ему покоя. Второе, что его заботит, — это беспокойство за наш ночной разговор двухнедельной давности — не помню ли я его? И, наконец, третье: обо мне Червонец думает сейчас так же, как думаю о нем я: «Паныч не может просто так выйти, поймать попутку и оказаться в Хромово»!
— Есть только один способ проверить — прав ты или нет. Если раритеты окажутся на месте, то Полонский обязательно появится здесь.
— Если только он не наблюдает сейчас за нашим разговором из какого-нибудь другого склепа, — заметил Слава. — Если я и в этом прав, то он здесь никогда не появится.
Шелестов решительно шагнул к склепу, взялся своей рукой-клешней за замок и рванул его на себя, как рвут в огороде опостылевший за лето подсолнух.
Дверцы сухо скрипнули, раздался оглушительный скрежет, и Корнеев с недоумением посмотрел на скобу, из которой торчали ржавые изогнутые гвозди. Еще секунду назад она казалась намертво прибитой к двери склепа.
— Теперь и спорить нечего, — по-мужицки констатировал Шелестов…
В темном склепе отдавало затхлым запахом начинающих гнить бревен и сырым кирпичом кладки. Если снаружи склеп обдувался ветрами, которые хоть как-то сушили его, то внутри от влажности кирпичи были совершенно зелеными, склизкими на ощупь.
Здесь пахло запахом лет, прожитых ушедшим в мир иной пожилым человеком. Он видел Пушкина, был свидетелем военных побед Александра Освободителя, знавался на склоне лет с еще молодым Столыпиным и читал в газетах о делах генерала Ермолова на Кавказе. Но ничего не могло скрыть следов недавнего пребывания здесь кого-то. А вот и то, что они искали…
Картины Рембрандта, Гойи, кубки ручной работы времен Фридриха Великого, монеты Византии, колье Марии Медичи, серьги, возможно, принадлежащие ей же. Как и эти ожерелья, колье, диадемы, перстни и браслеты…
— Впервые в жизни имею возможность потрогать это руками, — признался Шелестов, перекатывая меж пальцев бриллианты великолепного колье. Меньше всего он сейчас был похож на второго человека военной разведки страны. — Я представляю, сколько крови пролито за право владеть этими сокровищами. Мы искали их в Дрездене, Берлине и Потсдаме, капитан, а они оказались на кладбище в Ленинградской области… Жаль, их не видит сейчас командир комендантской роты. Как можно было это продать, Слава?..
Ответить Корнеев не успел. Где-то вдали, за кладбищенской оградой, тяжело ухнула выпь. Шелестов вскинул голову, и в глазах его блеснули желтоватые огоньки.
— Странно, — пробормотал Ярослав, которому передалась тревога начальника. — Я всегда был уверен, что выпь днем не кричит.
— Она и не кричит днем, — быстро перевернув дощатый настил, которым было укрыто сокровище, полковник положил его на место, встал и потянул за собой капитана. — Я этим дилетантам головы поотрываю!.. У нас гости, Корнеев.
Червонец входил на кладбище не один. Понимая теперь, какого «участия» в своей судьбе ему ждать от всемогущего покровителя, который на поверку оказался просто плутом, он оборвал с ним связь и решил играть в одиночку. Ничего другого, собственно, ему не оставалось. За те короткие часы нахождения в Ленинграде, что минули с момента смерти посланца Берии Тихомирова, он быстро сумел найти общий язык с «Моечной шпанкой». Имя Червонца гремело по лагерям, известно оно было в области и тогда, когда Полонский был неуязвим для власти, а потому не оказаться мгновенно под его авторитетом пяток воров с Мойки просто не могли. Когда в один из их притонов вошел высокий мужик в чистом пальто и безукоризненной шляпе, вошел спокойно, волевой поступью, то пьющие водку и рассуждающие о завтрашнем дне сявки[10] сначала не поняли, кто к ним пожаловал. Один из них, Гера Правильный, находящийся в малине на правах «рулевого», привстал. Осмотрел гостя с ног до головы и смачно плюнул на пол, давая понять, кто здесь главный. Гость же ничуть не смутился, снял шляпу, повесил на крючок у двери, прошел на свет и встал под лампой. Если имя Червонца было у всех на слуху, то мало кому доводилось видеть его воочию. Воровской мир, как и мир государственной власти, устроен таким образом, что те, кто находится наверху, редко позволяют ощупывать себя взглядами тем, кто ровней им не является. А потому даже при ярком свете в глазах мелких жуликов Полонский выглядел не иначе как чужак, не подумавший хорошенько над тем, куда вваливается. Да и вообще, может ли быть такое, чтобы одно из первых лиц преступного мира северо-западного края страны вот так, запросто, приходило в босяцкую малину? Мысль же о том, что это может быть гость из легавых, в головы шпанки не пришла, и не пришла вполне обоснованно. Время нынче такое, жестокое… Рискнет ли кто лезть на «перо» в одиночку? Героев в стране после войны не перечесть, но герой не тот, кто ничего не боится, а кто мыслит хладнокровно.
— Что ж ты харкаешь-то на пол в доме, как скотина? — поморщившись, бросил неизвестный и шагнул к столу, заставленному водочными бутылками и липкими тарелками со скудной снедью. — За такой плевок в «хате»[11] тебя бросили бы под нары в пять секунд. Не «заезжал»[12] ни разу, выходит?
Поводя взглядом по столу, гость вынул из кармана мятый ворох червонцев и бросил на чистое место между тарелок.
— Ну-ка, ты, бродяга, — он указал на сидящего в углу амбала, — бегом в корчму. Водки, пожрать. Да не этой сельди красноармейской, а балыка, икры и свиных ребер копченых!.. У тебя что, пробки вышибло, мудила? — совершенно спокойно решил уточнить он, видя, что его распоряжение повисло в воздухе. — Я тебе говорю — неси бока свиного кусок, а ты свою пятачину мне предлагаешь.
— Ты кто такой, фраер? — вспомнив, кто здесь за главного, уточнил Гера.
— А это, наверное, — сказал тот, кто обиделся за мудилу, — директор гастронома. — Поднявшись с засаленного провалившегося дивана, он стал обходить стол. — Он и на фраера-то не похож. Сейчас харю ему порву, а дальше видно будет.
И теперь, когда стол ему уже преградой не был, он решительным шагом направился к Червонцу «рвать харю».
— Понятно, продолжаем отрицать очевидное, — констатировал Полонский и с видимым разочарованием вынул из кармана правую руку.
От мощнейшего хука в левое ухо обиженный амбал стремительно полетел в угол, сшибая на своем пути колченогий стул и ноты с чудовищно запылившегося фортепиано. Издав минорный гул, оно чудом устояло. Чего нельзя было сказать об амбале, который, поднявшись под звенящее молчание сотоварищей, приложил к виску руку, отнял ее и убедился в том, что она вся в крови. Голова его находилась, как и мысли, в полном беспорядке. Бывший чемпион СССР в тяжелом весе Боря Заволокин находился в нокдауне после удара, который любого другого из находившихся отправил бы в нокаут.
— А отрицать очевидное, молодой человек, глупо и безнравственно, — заверил Червонец и стремительным хуком слева заставил Борю пробежать еще одну короткую дистанцию. Из рассеченной и мгновенно заплывшей брови боксера хлынула кровь, и теперь руки слушались его куда с меньшим желанием, чем после первой оплеухи.
В результате этого Бориного марш-броска опрокинулся стол, и водка, которой были еще полны бутылки, теперь разлилась по полу.
— Куда тебе с таким портретом на Мойку выходить, — заметил Полонский, снова сунув руки в карманы. — У тебя теперь другое задание будет. Вот ты! — он указал на сидящего рядом с ним по правую руку вора. — Балык, свиные ребра, икру. Никакой прелой сельди. И водки. Теперь уже в два раза больше. Здесь хватит, — он пнул ногой упавшие со стола купюры и повернулся к Боре: — Взять тряпку, ведро воды и вымыть здесь пол начисто. Если хоть одна сука тут на пол плюнет, запихну под диван.
Проводив взглядом метнувшегося к входной двери воришку с деньгами, Червонец присел на стул, зацепив его с пола ногой, и уставился тяжелым взглядом на Геру:
— Тебе, лохматому, который окрестил меня фраером и спросил, кто я есть таков, отвечаю: я не фраер. И не блатной. И не «кум»[13] с Литейного. И не х… с бугра. Для тебя, перхоть, я дядя Альберт. Вот так ты и твои корешки отныне меня именовать и будете. И если я посчитаю возможным хотя бы на сотую долю процента довериться кому-то из вас, я разрешу этому человеку звать меня Червонцем. Есть еще что-то непонятное или будем продолжать залупаться и кровь терять?
После упоминания хорошо известного в криминальных кругах имени братва притихла, если не сказать — офонарела. Увидеть в грязной кондейке залитую одиозным светом фигуру было нереально, однако это было явью. Червонец, чьим именем пугали детей законопослушные ленинградцы и чьи поступки для многих из воровской братии стали примером для подражания, сидел на стуле, курил «Герцеговину Флор», болтал по-свойски, пил водку, чокаясь со всеми на равных, и даже отпускал шутки в адрес Бори, лицо которого было похоже на кусок свежей говяжьей печени.
