— Дорогой, у меня к тебе вопрос, — опять вкрадчивый елейный голосок — в зеркале отражается ангельская улыбка. — Ты зачем его мне подсунул?
Меж сидений в мою сторону простерся обличающий перст. Симпатичный такой перст, холеный… но, как ни крути, — обличающий.
— Дорогая…
— Молчать!!! Я тебя спрашиваю! Зачем! Ты! Его! Ко мне! ПОДОСЛАЛ?!!! Отвечать внятно, по существу!!!
А у них это, видимо, семейное. Со мной при собеседовании разговаривали примерно так же. Ну, естественно, — такой бешеной экспрессии не было, но тем не менее…
— Никто никого не подсылал…
— Ты за мной шпионишь, скотина! Подсмотрел, увидел…
— Да никто и не собирался…
— Зачем, я тебя спрашиваю?! Ты чего добиваешься?!!
— Послушай…
— Молчать, скотина!!! Ты что, хочешь, чтобы он меня е…?!!
— Дорогая…
— Какая я тебе «дорогая»?! Ты думаешь, он будет меня е… и потихоньку шпионить?! А если нет, то вы его потом, как Веничку, да?!
— Да при чем здесь он вообще, я не понимаю…
— Ну так на, получай, с-скотина!!!
«Щелк»! Спинка сиденья рядом со мной упала, взъерошенная Наталья с безумно сверкающими глазами подъерзала ко мне на коленях, в три приема стащила через голову платье, почти пополам порвав его по шву, и осталась в брильянтах, ажурной кружевной сорочке и чулках.
Я вообще-то не страдаю заторможенностью реакции и достойно веду себя в критических ситуациях… Но тут оторопел и на пару секунд утратил способность соображать — согласитесь, не каждый день такое случается…
В общем, я глазом моргнуть не успел: Наталья мгновенно оседлала меня, мертвой хваткой обхватила за шею и, упершись спиной в рулевое колесо, начала резко наддавать тазом, заполошно вереща:
— Е… меня!!! Е…, е…, е… — он же этого хочет!!!
Черт, да что же это такое!!! Парень я совсем даже неслабый, на здоровье не жалуюсь, но вот так, с ходу освободиться из этого интересного положения не смог, хотя и рвался, как раненый зверь. Она едва не задушила меня в своих объятиях — в этой хрупкой женщине было столько силы и одержимости, что хватило бы на двоих борцов классического стиля.
Барахтались мы целую вечность — минуты две, не менее: я изо всех сил выполнял жим полулежа, пытаясь отцепить беснующуюся красавицу от себя, Сенковский помогал сзади — тащил ее через спинку, а она злорадно визжала:
— А-а-а, так ты втроем хочешь?! Извращенец гнусный! Давай, пристраивайся сзади, скотина! Меня на всех хватит, с-скотина…
В общем, справились мы лишь тогда, когда неукротимый порыв Натальи самопроизвольно пошел на убыль. Она расслабила хватку, упала на сиденье с опрокинутой спинкой и забилась в рыданиях.
— Может, «Скорую»? — отдышавшись, спросил я.
— В… ввы… в-выххх… — Сенковскому было труднее — не тот бойцовский класс, хоть самого откачивай.
— Воды?
— Да…
Я достал из встроенного в дверцу бара минералку, напоил Сенковского, напоил Наталью, укрыл ее накидкой и вышел погулять. Ну их на фиг, пусть сами разбираются.
Хозяин, однако, разбираться с супругой не пожелал: тотчас же вышел вслед за мной, постоял с минуту, жадно глотая сырой стылый воздух, отряхнулся, поправил раздерганный галстук и хрипло произнес:
— Ты извини… Не думал, что вот так… Ты не беспокойся, я тебе все это оплачу как сверхурочные…
— Да бросьте вы! Что ж я, не понимаю, что ли?
— Ну хорошо, хорошо… Давай — поезжайте домой. Вечерком заскочи ко мне, поговорим…
…Осень как будто притушила своими заморозками неукротимый огонь страсти: на четвертый месяц совместной работы Лев Карлович постепенно привык к Любе. Все у них было более-менее стабильно и гладко, также вошли в налаженную колею домашние дела: Сенковский опять стал уделять должное внимание жене… И понял вдруг, как это здорово — когда у тебя две женщины, совершенно разные, и обе по-своему прекрасные и неповторимые, как День и Ночь! То есть необязательно все время спать при свете или прозябать в вечной темноте, можно все устроить так, чтобы наслаждаться в равной мере каждым временем суток…
С Любой было удобно. Никаких тебе прелюдий и увертюр, никаких приличных поводов: в любое время, по первому намеку, в какой угодно обстановке, форме и позиции. При этом вела себя она очень корректно, ни разу не намекнула на свои особые отношения с шефом, при людях держалась подчеркнуто вежливо и официально и никогда не манкировала своими служебными обязанностями. В общем, не женщина, а клад, во всех отношениях!
Наедине, правда, «клад» достаточно часто высказывал свои нехитрые женские мечты:
— Больно тонкая твоя, хлипкая… Глядишь — не сегодня-завтра помрет… Возьмешь тогда замуж?
Лев Карлович только посмеивался над Любиной наивностью. Он прекрасно разбирался в психологии и видел ситуацию насквозь. В сутках двадцать четыре часа, двенадцать из них он проводит рядом с Любой, а пару — совсем рядом, причем регулярно. Она в своем начальнике души не чает, готова умереть ради него, раствориться в нем без остатка. Так что это нормальное желание, свойственное каждой приличной женщине, — выйти замуж за любимого человека. А то, что он уже семейный, — это, на ее взгляд, всего лишь досадное недоразумение. Это временно. Жена-то у него и в самом деле бледненькая, хиленькая, тоненькая, как тростинка. Если за Любой поставить, то и не увидишь ее…
Поэтому Лев Карлович даже не морщился по поводу этих бредовых мечтаний и на такие беспардонные высказывания реагировал адекватно:
— Если помрет (тьфу три раза!), не дай бог, конечно… Тогда, разумеется, возьму! Ты же у меня золото. Где я еще такую себе добуду?
Потом был короткий период неизбежных капризов: уже в стадии нормализации, когда все вроде бы устоялось. Люба нашла съемную «конспиративную» квартиру, где можно было по-человечески заниматься прелюбодеяниями и при этом чувствовать себя в относительной безопасности, не озираться постоянно на дверь. То ли из-за перемены обстановки, то ли просто потому, что после этого время появилось свободное, не надо было бежать на рабочее место, — но стала Люба мечтательно вздыхать:
— Ребеночка хочу от тебя… Чтоб такой же умный был, добрый, красивый… Ты даже представить себе не можешь, как я этого хочу!
Лев Карлович понимал, что и это заявление — не что иное, как очередное нормальное проявление женской сущности. Нет ничего естественнее, чем природой обусловленное желание иметь дитя от любимого человека. Но в отличие от первой декларации (хилая, бледная — скоро помрет), вот эта, вторая, при определенном стечении обстоятельств могла иметь далеко идущие последствия…
Несколько раз пропустив такие заявления мимо ушей и, по обыкновению, отшутившись, Сенковский как-то вдруг заметил, что тон при подаче декларации у Любы уже не просто мечтательный, а как-то нездорово нацеленный на некую реальную перспективу. Лев Карлович вовремя встрепенулся и понял, что это дело следует немедля пресекать на корню, причем самым решительным образом.
— Вот что я тебе скажу, голубушка… Еще раз услышу, и мы с тобой расстанемся. Ты меня поняла?
— Господи, Левушка! Да что ж ты такое говоришь-то…
— Я тебя очень люблю и готов ради тебя на многое. Но не забывай, что у меня есть семья. Семья — превыше всего. В общем, чтоб я этого больше не слышал, ты поняла?
— Поняла…
— А если, не дай бог, что-то надумаешь… Не прощу! На ошибки и случайности скидок не будет — ты у нас медик, во всех этих вопросах разбираешься прекрасно.
Люба долго молчала, потом, тяжело вздохнув, сказала с подкупающей покорностью:
— Хорошо… Прости, родной, больше ну буду…
Ну и умница. За пять месяцев изучила шефа вдоль и поперек, знает: Левушка — человек слова, сказал, как отрезал. На этом держится, за это все его и уважают в первую очередь. Если скажет, что завтра взорвет атомную бомбу, значит, можно сразу приступать к обустройству подземного убежища, даже не вдаваясь в подробности — где возьмет да как взрывать собирается. Сказал — значит, взорвет, и все тут…
Однако обиду, судя по всему, затаила. Недели две у них не было никаких отношений, кроме сугубо деловых, — Люба стала как-то строже, сразу взяла официальный тон и по окончании рабочего дня торопилась домой, ссылаясь на какие-то возникшие у родителей проблемы. А чуть позже, уже в конце октября, попросила двухмесячный отпуск на свое содержание.
— А ты, никак, обиделась, голубушка? — искренне удивился Сенковский. — Ну давай, выкладывай, что я опять сделал не так?
— Да ты тут ни при чем, — Люба вдруг всхлипнула. — Просто нянька моя плохая, а ходить за ней некому…
Тут она окончательно расплакалась, и Сенковскому пришлось приводить ее в чувство. За все время он впервые видел плачущую Любу — дивчина-то задорная, заводная, всегда в приподнятом настроении, магнетически заряжающим всех окружающих. Поплакав, Люба рассказала, что у них стряслось.
