Нянькой красавица-казачка звала свою бабку по отцу, которая воспитывала её, когда родители мыкались по дальним гарнизонам. Живёт бабка в какой-то станице на Кубани, случился у неё тяжёлый инфаркт, сделали операцию (Люба отдала все деньги, которые накопила за последние три года), и теперь она почти что полный инвалид — еле двигается. В город переезжать отказывается наотрез, собирается помирать в родном доме. Врачи говорят, что организм у бабки в принципе здоровый и месяца за два она может поправиться. Но вот именно сейчас ухаживать за ней некому: муж помер от алкоголизма, младший сын — конченый алкаш, дочь замужем в дальней станице, у самой пятеро детей и скотина (не муж — скотина, а просто парнокопытные животные, которые кормят всю семью), старший сын, отец Любы, сам инвалид, мать за ним неусыпно доглядывает. А младший брат Любы — человек добрый, но опять же алкоголик в последней стадии и тунеядец. Какая-то нехорошая наследственность по отцовской линии, что ли: все женщины рода — кровь с молоком, работящие да умные, а мужики с каким-то изъяном.
А у бабки полное натуральное хозяйство: огород, свиньи, куры, колодец, печь топится углём и дровами.
Сенковский, естественно, Любу отпустил, дал зарплату за два месяца вперёд и премию и сказал, чтобы ехала спокойно, ни о чём не заботясь — место её будет зарезервировано, хоть на два месяца, хоть на год. Между тем по тем временам это было довольно обременительно для Льва Карловича. Империей тогда ещё и не пахло, держать должность при таком большом объёме работы, да ещё и платить деньги регулярно отсутствующему сотруднику мог позволить себе далеко не каждый преуспевающий коммерсант.
В два месяца уложиться не получилось: бабка поправлялась медленно, а бросить её в таком нестабильном положении — значит обречь на верную гибель. Люба звонила раз в неделю из райцентра, докладывала, как у неё идут дела. Сенковский три раза посылал ей деньги переводом, выражал желание приехать лично, чтобы решить возможные проблемы с медикаментами и врачами. Выражал искренне (просто по Любе соскучился), но прекрасно понимал, что выехать в такую даль не сможет — работы в тот период было столько, что пришлось даже отказаться от выходных.
Люба тоже всё это понимала и успокаивала шефа: бабка вредная, чужих терпеть не может, так что не стоит её травмировать. Мы уж тут как-нибудь сами, всё вроде решается помаленьку, прогресс место имеет, скоро совсем оклемаемся…
Приехала Люба через четыре месяца, в середине февраля. Похудела, вроде бы даже повзрослела, не ко времени загорела, окрепла и как-то странно похорошела. А в больших влажных глазах её поселилась какая-то загадочная уверенность и спокойствие…
Впрочем, Сенковский это не анализировал и даже не обратил внимания на выражение глаз своей любушки: до того был рад её возвращению, что даже на какое-то время всю работу забросил. И был у них опять медовый месяц — говорят же, разлука способствует…
Что характерно: за четыре месяца, пока Люба отсутствовала, Лев Карлович ничего такого себе на стороне не завёл. То ли проявился характер однолюба (в данном случае — двулюба, или ЖеноЛюба, потому что у него была Жена и Люба), то ли просто занят был так, что на всякие шалости элементарно не хватало времени и сил… В общем — не завёл. Ну не скажешь разве, что душка, примерный семьянин и верный преЛюбодей?
Далее в отношениях Любы и Сенковского никаких катаклизмов не происходило, всё было ровно и гладко. Время шло, Лев Карлович рос, как на дрожжах, дело его крепло и уверенно трансформировалось в империю. Менялись обстоятельства, люди, здания и политические режимы…
Бегать секретаршей Любе было уже несолидно, Сенковский перевёл её на необременительную и почётную должность, купил и обставил квартиру в хорошем месте. Приобрёл также в спальном районе, правда, но вполне приличную «конспиративную» квартиру на её имя, где они могли без помех встречаться и обстоятельно заниматься приятным досугом.
Потом был закономерный период окончательного привыкания: нечастые регулярные встречи, очень спокойные, уютные, без какого-либо намёка на былую экспрессию, как это бывает у ленивых любовников со стажем, изучивших своего партнёра настолько, что могут предсказать каждое его движение в течение ближайших суток…
Можно смело утверждать, что Люба спасла Льва Карловича от массы возможных неприятных проблем. В буквальном смысле заслонила его своим роскошным телом от целой стаи продуманных алчных красавиц, которые, как разноцветная плесень, самопроизвольно заводятся в тех сферах, где имеют обыкновение жить и работать деловые люди с большими деньгами. Ещё неизвестно, в какие передряги он мог бы угодить — с его-то тройным либидо, утренней эякулятивной активностью и принципиальной «тургеневской» супругой! Нет, он, конечно, товарищ очень и очень благоразумный, сурово учёный в банях добрыми приятелями…
Но, как известно, природа в таких случаях рано или поздно всегда берёт верх над разумом, и древний инстинкт с хрустом рвёт в клочья даже самую что ни на есть интеллигентную и цивилизованную оболочку и лезет… Куда он лезет — это его дело, наружу или наоборот… Однако неприятности от этого получаются — будь здоров. От просто больших денег, потраченных на ловких шантажистов и шантажисток, до жутких скандалов с перспективой прямой и конкретной угрозы семейной жизни, репутации и, как следствие, всему бизнесу.
* * *
Постепенно Сенковский стал относиться к Любе, как ко второй жене. Обвыкся, приноровился-притёрся, стал даже поглядывать на молодых девчат, какие-то тайные планы втуне строить…
Но тут как раз пошла череда поездок за границу: стали налаживаться связи с зарубежными партнёрами, появились многообещающие международные перспективы. Был как-то Лев Карлович в Англии, возили его куда-то на экскурсию, и увидел он там стайку школьниц под предводительством пожилой чопорной леди…
Школьницы по комплекции были разные: совсем худые девочки-подростки, парочка симпатичных, почти сформировавшихся девчат, которые вполне осознавали свою привлекательность и уже вовсю задирали нос перед молодыми экскурсантами, и несколько мясистых раскормленных девиц с арбузными формами. Но все они были одеты одинаково: в клетчатые юбки, белые сборчатые блузки с чёрными галстуками-бабочками и белые же гольфы.
Казалось бы, чего такого? Да раньше Льву Карловичу тоже так казалось: одежда — лишь средство прикрыть наготу, стоить это средство может по-разному, но утилитарное назначение имеет одно и то же…
А тут вдруг разом бросило в жар, сердечко поскакало куда-то, волнение какое-то необоснованное нахлынуло, до биения в висках и предательски проступающей на щеках красноты…
Вечером Лев Карлович сидел и мрачно анализировал:
«…Это что же получается… Выходит, я — фетишист?!!»
На следующий день узнал распорядок экскурсий «клетчатых» (жили в одном отеле) и специально съездил в Тауэр, куда их повезли… Нет, не подумайте плохого, не то чтобы целенаправленно подглядывать, а так — провериться…
И опять было то странное волнение, какая-то нездоровая эйфория с отчётливо проявляемой физиологией: как у подростка в период полового созревания, ещё немного — и пришлось бы бельё менять!
Вот так новости… Прожить полжизни, перелюбить две дюжины дам, родить двоих детей… И после всего этого вдруг понять, что у тебя, оказывается, присутствуют некие странности… Ну, пусть не совсем маньяческого профиля или садомазохистского направления, но тем не менее!
Приехав домой, Лев Карлович этак робко, без особой надежды намекнул Любе — а не попробовать ли нам… Люба, не задумываясь, согласилась:
— Какие проблемы! Завтра же и оформим этот вопрос…
На следующий день пригласила: будет время, заскакивай вечерком — покажу чего!
Заскочил. Показала… Небольшой водевиль из забитой старой серии «опять двойка». Сенковский выступал в роли сурового папы, а Люба работала нерадивой дочуркой, отхватившей двойку. Аксессуары: клетчатая юбочка, белая кружевная блузка с чёрным галстуком-бабочкой, белые гольфы, школьный дневник с огромной жирной двойкой и резюме: «Тупица!!!»
«Дочка» Люба хныкала и оправдывалась: больше — ни-ни, завтра же бросаем строить глазки мальчикам, будем круглыми отличницами. «Папа» сначала сильно смущался, краснел, бледнел, потом вошёл в роль, осерчал, рассвирепел и стал примерно наказывать дочурку. Ух, как он её наказывал! Кроме шуток — кровать сломали. Об элегантности процесса и каких-то чувственных оттенках речь не шла вообще — это было одно всепоглощающее дикое возбуждение, коего ранее Лев Карлович не испытывал никогда в жизни…
Несколько придя в себя, Сенковский, по обыкновению, принялся анализировать своё состояние, ситуацию в общем и пришёл к выводу: а ведь подобная самодеятельность для Любы совсем не свойственна! И потребовал объяснений: ну-ка, красавица, посвяти «папочку», откуда что берётся?
