– Да, именно поэтому я оттуда и свалил, Ник. Слишком много лжецов. Послушай, Ник, честно говоря, эта старая дохлятина не проходит ни по каким каналам. По совести… я, видимо… не смогу встать перед большим жюри и…
– Хорошо, я понял.
– Ну и прекрасно.
– Но скажи мне только одну вещь: могло случиться так, что это был именно он? Ну хоть как-то это мог быть он? Без всяких, только для меня.
– Да, Ник, да. Мог быть.
– Спасибо, Уолли.
– Но только знаешь. Ник, я не советую тебе раздувать это дело.
– Конечно, – ответил Ник, – не буду.
Но он понял, что уже не сможет отказаться от своей затеи.
Она сидела рядом и накладывала ему новые бинты.
– Вы, наверное, незаурядный человек, сержант Суэггер. Мне иногда кажется, что на земле нет такого оружия, которое бы не испробовали на вашей шкуре. Вряд ли кто еще смог бы пережить все это.
– Да, меня немножко пощекотали, мэм.
– Я насчитала… э-э, четыре пулевых ранения. Это, наверное, старые раны. А вот эти две раны – новые. Сколько же на вас всего таких отметок? Пять? Шесть? Семь? Вы напоминаете мне кусок швейцарского сыра, сержант.
– Я был ранен всего три раза. Дважды – в первый свой приезд во Вьетнам, ни разу – во второй, и третье ранение я получил во время своего третьего, последнего, пребывания во Вьетнаме. Оно было самым тяжелым. Пуля попала в бедро и превратила его в щепки. Мне склеили его каким-то чудом. Даже не знаю, как им это удалось. Я уже думал, что всю оставшуюся жизнь буду прикован к инвалидной коляске. А вот эта старая дырка – это не от пули.
– А от чего?
– Вы даже не поверите: это от карниза для занавесок.
– О, это уже новое оружие. Его применила, мне кажется, ваша жена. Клянусь, вы дали ей для этого достаточно поводов.
Он рассмеялся:
– Моя тетя. Сестра моей матери. Добрая женщина. Я помогал ей как-то по хозяйству на ферме. Это было в 1954 году. Мне было тогда восемь лет. Тетя вешала занавески в комнате. Внезапно она потеряла равновесие и, падая, воткнула карниз прямо мне в бок. Больно почти не было. Крови было много, а вот боли совсем не чувствовалось.
– Да, я это уже поняла.
– Это произошло как раз перед смертью моего отца. Где-то за год. Помню, это был для нас очень счастливый год… Позвольте мне вас спросить, как вы думаете, сколько еще времени я проваляюсь, прежде чем смогу встать на ноги? Чем дольше я здесь нахожусь, тем больше навлекаю на вас неприятностей.
– Думаю, недели две-три. Не беспокойтесь. Соседи уже не раз видели живущих здесь мужчин. Я многим нравлюсь в этом квартале, но живу как-то все равно сама по себе.
Он грустно кивнул головой. Эта фраза ему явно не понравилась, но он изо всех сил старался показать, что все это его совсем не касается.
– Ну и как долго вы вот так были?..
– В смысле? – поинтересовался Боб.
– Вы что, не понимаете, о чем я говорю? Не прикидывайтесь! Я имею в виду женщин. Когда вы последний раз были с женщиной? Женским полом!
– А-а, это! Не помню.
– Месяц? Год? Десять лет?
– Ну, не десять лет. Может быть, чуть больше года. Правда, я не уверен.
– И вы так легко могли без этого обходиться?
– У меня были другие дела, которым я уделял больше внимания, чем этому.
– Я вам не верю.
Он на минуту задумался, оценивая ее слова.
– Я не нарываюсь на комплименты, но говорят же: “Будь проще, проще…”
– Энн Ландерс?
– Нет, – ответил он, – это сказал старик Тороу из Вальдена. Он тоже, как и я, жил и бродил по этому свету в одиночестве. Вот так. Я тоже хотел жить проще. Никаких желаний, никаких беспокойств, никакого сексуального голодания. Только винтовки. Теперь я понимаю, что это было полным сумасшествием с моей стороны.
– Итак, вы уединились и стали Генри Тороу, но уже не из Вальдена, а из Арканзаса? – спросила Джули.
– Когда у меня в руках была винтовка, я чувствовал себя прекрасно. Я всегда любил винтовки. Поэтому я решил жить таким образом, чтобы винтовки составляли основу моей жизни и были единственным, в чем бы я нуждался. И я должен сказать, что в общем жил неплохо.
– И вы были счастливы в своем трейлере там, в горах, без людей и общения?
– Тогда я этого не понимал. Теперь, видимо, я понимаю. Меня вырастили, воспитали, а потом приучили к тому, чтобы я не думал о том, как я себя чувствую.
Шел третий день с тех пор, как он пришел в себя. На землю опускались сумерки, и солнце заполняло комнату золотисто-оранжевыми переливами мягкого света. Он был настолько нежный и плавный, что все предметы, на которые он падал, приобретали какой-то необыкновенный, даже можно сказать волшебный, оттенок. В лучах этого ровного света ее серьезное лицо казалось еще более красивым. Ему нравилось то, что она своим поведением как бы невзначай, мягко и в то же время лукаво заставляла его почувствовать, каким беззащитным он сейчас выглядел. Казалось, ей нравилось выступать по отношению к нему ангелом-хранителем, и ее глаза настолько сильно излучали это чувство, что он не мог долго выдерживать ее пристального, настойчивого взгляда и, вместо того, чтобы смотреть ей в глаза, смотрел в раскрытое окно, туда, где на самом краю земли острые, как зубы старого злого медведя, горы упирались своими вершинами в голубое небо. Он вспомнил, как смотрел на ее фотографию там, в джунглях Вьетнама. Донни всегда носил ее с собой.
– Почему такие люди, как вы, всегда стремятся остаться в одиночестве? – спросила она. – Почему вы хотите быть такими независимыми и сами выдумываете ситуации, в которых могли бы один на один пойти против всех, чтобы еще раз доказать, какие вы умные, сильные и храбрые?
Боб ничего не ответил.
– Неужели вы не понимаете, что этим вы ужасно мучаете нас, – продолжала она, – нас, женщин? Потому что все остальные нормальные мужчины безумно хотят быть похожими на вас. Они узнают о вас из всевозможных кинофильмов и боевиков, а потом начинают вести себя так же, как и вы, проникаясь вашей манерой поведения и вашими привычками; все это напоминает хемингуэевский стоицизм. Они пытаются создать себя по вашему образу и подобию, но у них просто кишка тонка, им не хватает вашего упорства, вашей силы воли и вашего характера. Поэтому они просто ерепенятся, когда видят вас, и делают вид, что они такие же, как и вы, а мы, женщины, из-за этого постоянно их теряем. Знаете ли вы, что Донни всю свою жизнь был просто-напросто трусишкой? Он был очень пугливый. Он был совсем не герой, но он верил в вас.
– Не важно, что он был пугливый. Он делал свою работу. Вот и все. Это делало его настоящим мужчиной. И он всегда был настоящим мужчиной.
– Я бы предпочла иметь рядом более слабовольного мужчину, но который был бы жив и мог бы со мной спать в постели, который был бы отцом тех детей, которых у меня никогда не было и теперь уже, вероятно, никогда не будет. То, что он был настоящим мужчиной, ничего хорошего мне не принесло. Это точно такая же степень сумасшествия, как и та, которая заставляет бедных индейских юношей кастрировать друг друга в их национальный праздник. Ну и какую радость, спрашивается, они от этого получают в своей дальнейшей жизни?
– Это невозможно объяснить, – сказал Боб. – Да, мэм, это может быть просто глупостью и, возможно, не имеет никакого смысла. Но, во-первых, меня учили не причинять боль никому, кроме тех, кто причиняет боль мне и моим близким, – я так воспитан. И во-вторых, я просто выполняю свой долг так, как я его понимаю. Если я придерживаюсь этих двух принципов, то у меня, как правило, не бывает никаких проблем.
Наступило такое глубокое молчание, что можно было подумать, что это последняя секунда жизни перед взрывом атомной бомбы, которая окончательно уничтожит жизнь на всей планете. Но вместо взрыва атомной бомбы за железными стенами трейлера раздался крик ребенка.
На ее лице застыло какое-то непонятное ему выражение, в глазах появилось совсем незнакомое, новое выражение, которого он никогда раньше не видел. Это была боль.
– И знаете, весь парадокс в том, что никого из нас не интересует такой тип мужчины, я имею в виду тот тип мужчин, которым хотите быть вы. Нам нужен тот, кто никогда не уйдет, не оставит нас в одиночестве и утром, когда мы проснемся и откроем глаза, будет рядом. Который будет стричь траву на газончике, приносить домой зарплату… Да, именно такой мужчина… Я понимаю, как смешно все это сейчас звучит… – призналась она, и вместе с этой фразой неожиданно прорвалась наружу вся ее боль. – Вы приходите… и я помогаю вам, выхаживаю вас, забочусь о вас, прячу вашу машину и собираю на свою голову массу неприятностей, из которых никогда уже, наверное, не выберусь, у меня теперь никогда не будет нормальной жизни… а вам все равно. Вам, видите ли, надо идти. И быть настоящим мужчиной.
Спустя некоторое время Боб сказал:
– Я бы ни за что не пришел сюда, если бы меня не вынудили обстоятельства. Но еще я пришел сюда потому, что хотел прийти. Давным-давно, во Вьетнаме, когда Донни показывал мне фотографию своей юной жены, случались моменты, когда я начинал ненавидеть его за то, что его ждала такая красивая женщина. Какая-то часть моей души страстно желала, чтобы вы принадлежали не ему, а мне. Но все это прошло, когда я увидел, какой он отличный парень, и понял, что он заслуживает в этом мире самого-самого лучшего. Теперь я вижу, что у него это было.
