— А где мой племянничек? — недоуменно спросил он. — Где рядовой Чемоданов?
— В столовой! — машинально ответил Штукин. — Прапорщик Евстигнеев! Сюда его! Молнией!
Никогда еще рядовой Чемоданаев не передвигался так быстро по поверхности нашей планеты. Армейские шлепанцы мешали ему делать быстрые шаги, задники их щелкали по голым пяткам, доставляя ощутимое неудобство. Но воин понимал, что на сей раз надо постараться: случилось событие из ряда вон выходящее — его хочет видеть московский генерал.
Он приблизился к человеку с малиновым лицом и замер перед ним. Прибывший гость не показался ему, и Чемоданаев пожалел, что так опрометчиво торопился.
А генерал нахмурился, пожевал сизыми губами и пробормотал:
— Странно, почему он такой чернявый? Проклятые монголо-татары… — Он заметно расстроился. — Твой отец кто?
— Кяризчи, — ответил Чемоданаев, думая, как бы быстрее смыться от коротышки.
— Кто? — не понял генерал.
Солдат повторил и пояснил:
— Дырки делает в земле. Для воды…
— А дед кто?
— И дед — кяризчи…
Генерал вздохнул, повернулся к капитану, еще более малорослому, чем он сам.
— Давай…
Тот протянул коробочку. Генерал взял из нее что-то блестящее и тусклым голосом произнес:
— Соответствующим указом за успехи и смелость, выдержку, героизм орденом «За особое мужество» награждается рядовой Чемоданов. Держи… сынок. Молодец!
— Ну и чудеса! — выдохнул кто-то в строю.
— На этом приятная часть заканчивается, — объявил генерал.
Лаврентьев шагнул вперед.
— Я представлял к наградам своих офицеров. Прошло полгода…
— Представления рассматриваются! — резко оборвал подполковника Чемоданов. — Прежде всего мы должны отмечать заслуги солдат, ибо на их плечах лежит основная тяжесть военных испытаний.
«Однофамилец» же опять повернулся к адъютанту, тот живо протянул приготовленную бумагу. Мелькнули штампы и блеклая, словно след от грязного стакана, печать.
— При-иказ… — неожиданно зевнул генерал. — За грубые нарушения исполнительской дисциплины, фактическое самоустранение от командования вверенным полком, что привело к захвату воинской части уголовно-психическим элементом, разграблению вооружения и воинского имущества, отстранить подполковника Лаврентьева от должности командира сто тринадцатого мотострелкового полка… И это не все. По факту этих вопиющих безобразий военной прокуратурой заведено уголовное дело… Временно исполняющим обязанности командира полка назначается начальник штаба майор Штукин!
— Я не готов исполнять эти обязанности! — тут же отреагировал Штукин.
— Как? — искренне изумился генерал и коротко бросил: — Стул!
— Я не созрел! Если подполковник Лаврентьев не справился, то я и подавно не сумею.
— Это что, бунт? Да вы понимаете, что говорите?
— Да какой бунт, товарищ генерал! Мы здесь тихие. Просто я не справлюсь, о чем могу донести в рапорте.
Чемоданов заметно растерялся:
— Ну а кто будет командовать? Кто тут еще замы командира полка?
— А нету больше, — заметил Лаврентьев и развел руками.
— Но ведь назначали! — заревел Чемоданов. Лицо его стало еще темней, чем у единственного солдата полка.
— Видно, в пути затерялись, — с наигранной досадой пояснил Лаврентьев. — А вы сами попробуйте покомандовать, товарищ генерал. У вас точно должно получиться.
Чемоданов от такого обращения подскочил на месте и в следующее мгновение, сделав неуловимый прыжок, очутился рядом с вольнодумцем-подполковником, ухватил его за грудки, порывисто вздохнул и отпустил. Не удержал.
— А можно я попробую? — вдруг раздался девичий голосок.
Все обернулись. Ольга стояла с независимым видом, в потертой камуфляжке, с задранным носиком.
— Где стул? — тяжко спросил Чемоданов.
— Здесь, товарищ генерал! — бодро доложил капитан и водрузил стул перед строем.
Чемоданов тут же грузно опустился, перевел дух.
— Я, дочка, уже слишком лысый, чтобы реагировать на такой юмор… — Он снял шапку с козырьком и вытер платком белоснежную лысину. — Мужчины не хотят руководить полком! Когда я был таким молодым, как вы, то считал за счастье взять на себя ответственность. Какая возможность отличиться!.. Ну а вы, товарищ капитан, — ткнул он рукой в сторону Козлова. — У вас достаточно образцовый внешний вид.
— Не, не созрел! — поспешно отреагировал начальник разведки и покраснел.
— Чудеса! Никто не хочет попробовать… временно… в роли командира части?
— Я хачу! Можно? — послышался голос с акцентом. Это Чемоданаев шел по малой нужде да заслушался. Он уже нацепил орден на грудь и подумывал о военной карьере.
Генерал молниеносно приказал себе ничему больше не удивляться.
— А, это ты… Справишься ли, сынок?
— Канещно… Командоват чо — трюдно? Начальник сказаль — все зашустрили, как электровеник!
— Пошел вон! — прошипел майор Штукин.
— Нет, солдатик, послужи немного. Рано тебе еще. Но за готовность — спасибо… — Чемоданов поднялся со стула и произнес негромко: — Все свободны. А вы, Лаврентьев, подождите…
Когда они остались наедине, он доверительно сказал:
— Ладно, не дрейфь, подполковник. Сейчас везде такой бардак, думаю, и с тобой обойдется. Отправим тебя комбатом в Забайкальский округ куда-нибудь в Стылые Зяблики. Будешь служить честно — вернешь доброе имя. Родина не только карает, она дает возможность исправиться человеку.
…К вечеру десантный батальон разместился в казармах. Его командир, рослый майор с негнущейся спиной, рокочущим голосом и не сходящей с лица жизнерадостной ухмылкой, закончив дела, решил плотнее познакомиться с местными командирами. Но Лаврентьев от застолья отказался, сославшись на здоровье.
— Гена, уважь последнюю просьбу командира, — сказал он Штукину наедине. — Организуй прием как полагается. И Чемоданова не забудь. Скажи Хамро, чтобы подсуетился.
По пути Лаврентьеву встретился грустный Костя с перевязанными ладонями. «Бедный мальчуган», — пожалел он его.
— Как чувствуешь себя? Болит?
Костя неловко и как-то беспомощно развел забинтованными культями, из которых выглядывали лишь кончики пальцев.
— Руки — это что… Страшнее, когда душу распяли. Лежал в больнице и думал об одном: выйду, схвачу автомат и перестреляю весь дурдом…
— Не надо, они ведь всего лишь больные, не сознают…
— Ведь я их лечил, ни сил, ни времени не жалел…
— Трудно быть нормальным, Костя… Тебе надо развеяться. Хамро дает прощальный ужин.
— Куда мне с такими руками?.. Я пока висел, Евгений Иванович, думал, что, если выживу, начну другую жизнь. Я брошу пить, уйду из армии. Здесь я все потерял, всякий смысл своего существования. Надо уехать за тысячи километров, вычеркнуть все из памяти и начать по новой. Стать другим. Переродиться. Потому что такой, как я, сейчас никому не нужен. Наверное, я и опасен. У меня душа в дырах от гвоздей… А знаете, что страшней всего, кроме боли? Глаза, которые ползают по тебе, как клопы, и в которых нет ничего, кроме удовольствия и липкого интереса. Они стояли и часами смотрели, как я корчусь. Сборище дебилов нашло забаву… Мои руки угроблены. Наверное, я не смогу уже быть хирургом. Хотя меня тошнит от одной мысли, что я буду еще кого-то лечить…
А Хамро расстарался. Прощальный плов доходил на углях, и весь славный город К. принюхивался, отыскивая в сложном букете дух забронзовевшего бока баранины, покоящегося пока на дне казана, запахи янтарных зерен, прозрачных и набухших, кинзы, барбариса, зиры, не менее как трех видов перца, чеснока, лука и прочей тайной премудрости.
То же вино и тот же коньяк были разлиты в бутылки и выставлены на стол. Во главе его уселся проголодавшийся Чемоданов, он решил, что пора начинать. Он передал всем горячий московский привет от президента, министра обороны, народных депутатов обеих палат, сказал, что все они пристально следят за развитием событий в городе и в мотострелковом полку, выражают сожаление, что имеются человеческие жертвы и факты разбазаривания воинского имущества. Потом он начал выражать надежду, что личный состав оправдает оказанное ему высокое доверие по обеспечению интересов Родины на южных рубежах… Но его уже не слушали. Вдоль стола пошел ропот: «Где Лаврентьев?» Генерал недоуменно прервал речь и посмотрел на Штукина. Тот встал и, извинившись, сказал:
— Офицеры интересуются… Командир полка просил передать, что ему нездоровится и он не придет.
— Хорошо, — кивнул Чемоданов и снова заговорил.
Но офицеры по одному, по двое стали расходиться. Гремели стулья, табуретки, сдвинутые столы покачивались. Все происходило в полном безмолвии, если не считать вздрагивающего генеральского голоса.
— Что происходит? Что за неуважение? — наконец не выдержал Чемоданов. Губы его тряслись от бешенства.
