Всю дорогу молчала Торшиха, она повернулась спиной к Володьке, не могла забыть обиду, какая жила, клокотала в душе. Но отомстить поселенцу Валька не могла. Потеряла надежду.
Солнце стояло в зените, когда телега, крикнув всеми несмазанными колесами, остановилась на берегу реки у края пастбища. Пока устраивались, располагались, обедали, время шло, к вечеру. Сторож пошел наготовить дров. А Емельяныч с Вовкой пустили пал. Сухая трава быстро вспыхнула. Заискрилась. И понеслась, гонимая ветром, все дальше.
Жарко. Очень жарко. Вовка огляделся. Поблизости никого. Старая трава здесь выгорела. Он снимает телогрейку. И, положив ее на землю, бежит помочь Емельянычу сбивать огонь с кустов. Надо не подпустить пал к лесу. К ночи усталые возвращаются к телеге. На завтра осталось совсем немного.
Но что это? Нет телогрейки! Он же здесь ее положил. Тут оставил. Где она? Где? — мечется Вовка. Шарит руками по земле, еще не остывшей от огня. Где она? Где телогрейка? Поселенец ползает по земле.
— Уж не вонючку ли свою ты ищешь? Сожгла я ее! А то — что не сгорело — в воду выкинула. Вон в речку. Она так заскорузла, что не тонула. А что там у тебя так здорово горело? Выкинула я лишь рукава, — уперлась в бока Торшиха.
— Ты спалила? — не верил он услышанному.
— Спалила? Ты нас всех в телеге вонью заморил от нее.
— Сс-тт-ее-рр-ва! — заорал Володька. Вылупленные глаза его побелели. Голова затряслась. Он упал на землю. Да, вот кусок обгорелый. От телогрейки. Он еще тлеет. Он тлеет. Поселенец хватает землю, царапает ее, гладит, кусает зубами: — Отдай! Отдай! — рычит он.
Валька в страхе убегает к Емельянычу. Ужас исказил ее лицо.
Связанного, несущего околесицу Вовку привез Емельяныч в больницу уже под утро. Врач осмотрел Трубочиста. Покачал головой.
— Сложное состояние, — сказал он задумчиво.
— Доктор, спасите его! — уронил седую голову на руки Емельяныч.
У двери стояла Торшиха. Она не кусала губы. Злорадная улыбка бродила по ее лицу.
— Надо отправлять его. В психиатрическую больницу, — ответил врач.
— Он выживет? — спросил Емельяныч.
— Все возможно. Но жизнь не будет ему в подарок. Вероятно, останутся последствия, — опустил голову медик.
Море выло, словно жаловалось всему свету на боли и старость свою. Кричало на все голоса. Вот оно завизжало, словно обиженное дитя. Вот роженицей вздрогнуло, вспучило серый, громадный живот к самому небу, словно самого сатану из утробы своей решило на свет выпустить. И кричит, ликуя заранее, рожденному наказанию людей радуясь.
Аркадий Яровой давно потерял ориентир во времени. Сколько томительных дней или часов, а может, всего-навсего минут прошло с начала шторма? Они тянутся бесконечно, как слеза по щеке, как трудная жизнь без радостей. Остановись! Взойди солнце! Но нет его в этом краю. Не хватило его тепла и лучей на эту окраину земли. Какую совсем не случайно зовут краем света. Ох и не зря!
Нет солнца. Лишь волны серыми тенями взмывают к небу. Словно все погибшие моряки ожили и теперь, встав со дна моря, к небу руки тянут. Молят вернуть на землю. Домой.
Море подкидывает «рээску», как мячик. Что оно задумало? Утопить?
— Конечно, зря, напрасно я поехал, погнался за миражом! Ну ведь и теперь нет никаких прямых доказательств для утверждения, что совершено убийство. Да и было ли оно? Возможно, умер мужик своею смертью. А у меня — интуиция! Но она не всегда верна! Столько времени потерял. Эх, и верно говорят — дурная голова ногам покоя не дает. Так вот у меня. Всю жизнь в командировках, в поисках. Как будто мне больше других нужно. Ведь дали медики свое заключение. И все. Успокоился бы. Бывает. А теперь вот мотайся. Кто может спасти в такой шторм? — корит сам себя Яровой.
А море опять подхватило судно, закрутило его волчком. Перед глазами снова все поплыло, завертелось. Нет надежды. Нет спасения. Конечно, это гибель!
Прокравшийся в каюту холод пронизывает насквозь. Он притаился в каждом углу и будто выжидает своего часа. Как больные кости — скрипят шпангоуты. Они перекрикивают даже шторм. Они тоже чуют скорую гибель. Им не удержать судно.
Яровой весь сжался. Встал. Шатаясь, держась за стенки, вошел в рубку радиста. Тот — бледный, дрожащий «ходит по эфиру». Может кто услышит? Спросит координаты, квадрат местонахождения. Хотя как это теперь определишь?
В эфире голоса. Далекие от беды судна. Никто не слышал. Никто их не спасет. Никто не спешит на помощь. Лишь море ревет насмешливо вокруг.
— Sos! Sos! Sos! — стучит ключом радист.
Сигнал тревоги, беды летит из рации. Радист снова включает эфир. Капитан стоит молча. Лицо серое, морщинистое, как штормовое море. Глаза в одну точку уставились На шкалу. В море много друзей, кто, узнав о гибели, пожалеет капитана и, прокляв море в который раз, заодно и себя, помянет соленым словом. Не услышал! А может услышат? Вот стрелка шкалы рации делает обратный ход. Ищи, радист! Ищи! На тебя вся надежда!
Меня домчат к тебе,
Когда зимовка кончится,
В оленьих нартах, самолетах и такси,
Я тоже мог бы Рассказать тебе о Севере,
Но только ты об этом —
Лучше песню расспроси…
Аркадий невесело усмехнулся прорвавшимся словам. Вспомнил семью. Будет ли кому рассказать обо всем? Вряд ли. Только он мог бы. Но повезет ли ему?
— Говорил я — надо переждать, — выдохнул рыбак, оказавшийся рядом и добавил: — А вот теперь нате вам. Ни просвета, ни привета. Так и погибнем все. Как крысы.
— Слушай, замолчи! Если себя за крысу считаешь, то при чем здесь мы. Не можешь мужиком остаться, иди в каюту. Так всем лучше будет, — подтолкнул его к двери капитан.
Яровой благодарно оглянул на него и посмотрел на часы. Они остановились и следователь решил вернуться в каюту.
Он долго стоял у иллюминатора. Пытался удержаться на ногах как можно дольше. Но подкатившая к горлу тошнота — сгибала, валила человека. А море, хохоча, подкрадывалось к самому иллюминатору. И, заглянув, назад, отскакивало в испуге. Нет, этот человек совсем не прост. Вон в других каютах все в лежку. Стонут, клянут все и всех. Море, себя и судьбу. А ведь рыбаки! И не первый год. Даже старпома шторм уложил. В каюте на полу валяется, не двигаясь, не сопротивляясь. Такого хоть сейчас заодно со всеми рыбаками на дно можно взять. Но не все еще на судне покорились. Не все подчинились шторму.
Аркадий садится на койку. Нет. Надо лечь. Так легче. Так меньше донимает тошнота. И как всегда бывало вспомнил стихи Григора Нарекаци. Почему так происходило, ответить было сложнее, чем расследовать самое запутанное преступление. Он уверен, что совершено убийство. И если даже не удастся вырваться из шторма, он умрет с этой уверенностью.
Что-то необъяснимое заставляет выйти Ярового в кают-кампанию. Потом в рубку радиста, где узнает, что их услышали! К ним пришли. И не какое-нибудь жалкое суденышко, а плавбаза!
Радист на стуле чуть не подпрыгивает от радости. Улыбается. Слушает голос:
— Я — «Алмаз»! Я — «Алмаз»! Захожу с правого борта! Сможете ли принять аварийные концы? Прием.
— Слышу! Отлично слышу! — срывается голос капитана. Он откашливается. — Примем концы! Давай, дружище! Прием!
— Держись, кэп! Выходи! Я у борта. — Капитан из рубки выскочил в орущую темноту. И не успела дверь закрыться за ним, как на судне стало светло. Это плавбаза зажгла все прожекторы. Направила их на «рээску». В рубке отсвета прожекторов, как днем, светло. Аркадий прилип к стеклу. Внимательно смотрит. Вот плавбаза подошла ближе. Но «рээс» в это время волной откинуло. Плавбаза еще приблизилась. Но «рээс» взмыл на волне высоко и подскочив, резко ныряет вниз. Как в пропасть. С палубы плавбазы кинули конец троса. Но промахнулись, волна снова откинула «рээс» и трос окунулся в море ослабшей рукой. Вот его подобрали. Но «рээс» опять внизу. Только кинули — «рээс» вверху.
Но вот трос на палубе. Капитан кошкой бросается на него. Ухватился, закрепил. Отскочил на корму. Теперь — здесь надо. И тогда плавбаза подтянет «рээску» к своему боку. Большому, как гора. И, удерживая спасенное судно на тросах, как на руках, пойдет к берегу.
«Скорее, кэп», — торопит мысленно капитана Яровой. «Рээс» подтягивают за один конец. Тихо. Осторожно. Вот и все! Теперь нужно поймать второй. Это уже проще. Хотя тоже нелегко. Но вот он пойман и капитан, закрепив его, вытер мокрое лицо. Вернулся м рубку.
Яровой глазам не верил. Все лицо кэпа было в крови. Отчего? Но капитан вопросов и слушать не захотел.
— Эй, братва! Вставай! Шагай на плавбазу.
Аркадий видел, как заработала вторая бортовая лебедка. Как натянулся трос и развернулась бортом к боку плавбазы, ставшая послушной, совсем ручной «рээска».
Вот она тихо причалила к борту, приткнулась к ней под бок, как к матери. И притихла, замерла, поверившая в свое спасение. Лишь шпангоуты тихонько поскрипывали, будто жаловались, рассказывали, как тяжело быть в шторме одному.
