«Пожалуй, нигде так не сказалось пренебрежение Сталина к жизни русских людей, как на практике 2-й ударной армии, – вновь вернулся Коба к чтению «власовских» документов. – Управление этой армией было централизовано и сосредоточено в руках Главного Штаба. О её действительном положении никто не знал и им не интересовался. Один приказ командования противоречил другому. Армия была обречена на верную гибель. Бойцы и командиры неделями получали сто и даже пятьдесят грамм сухарей в день. Они пухли от голода, и многие не могли двигаться по болотам… Но все продолжали самоотверженно биться. Я до последней минуты оставался с бойцами и командирами армии. Нас оставалась горстка, и мы до конца выполнили свой долг солдат. Я пробился сквозь окружение в лес и около месяца скрывался в лесу и болотах»[67].
Прочтя эту исповедь, Сталин мысленно, а потому предельно цинично усмехнулся. Он представил себе, кем бы он, Берия, Жуков и все прочие выглядели в глазах народа, особенно фронтовиков, если бы эта правда о гибели 2-й ударной, якобы сданной генералом Власовым немцам, появилась в советской прессе или хотя бы в листовках!
Но больше всего поразили Сталина тексты донесений Власова из расположения штаба 2-й ударной: «Военному совету Волховского фронта. Докладываю: войска армии в течение 3-х недель вели напряженные бои с противником… и в течение 15 дней части получают лишь по 80 грамм сухарей и конину. В результате чего личный состав войск до предела измотан, увеличивается количество смертных случаев и заболеваемость от истощения возрастает с каждым днем.
Боевой состав соединений резко уменьшился. Пополнить его за счет тылов и спецчастей больше нельзя. Все, что было, взято. На 16 июня 1942 года в батальонах, бригадах и стрелковых полках дивизий осталось в среднем по несколько десятков человек. Все попытки восточной группы пробить проход в коридоре с запада успеха не имели. Причина – сильный огонь противника и необеспеченность войск боеприпасами, незначительных остатков которых едва хватает отбить ежедневные атаки противника с фронта обороны».
И наконец сообщение на имя начальника Генштаба и начальника штаба фронта, которое касалось заверений командования в том, что, якобы, на помощь 2-й ударной идут части 59-й армии: «Все донесения о подходе частей 59-й армии к реке Полисть с востока – предательское вранье. Несмотря на сделанный силами 2-й армии прорыв, в коридоре войска 52-й и 59-й армий продолжали бездействовать. 2-я армия своими силами расширить проход и обеспечить его от нового закрытия противником нашей территории не в силах. Войска армии четвертые сутки без продовольствия. Авиация противника, не встречая сопротивления, работает».
И еще через несколько дней: «Войска армии 3 недели получают по 50 грамм сухарей. Последние три дня продовольствия совершенно не было. Доедаем последних лошадей. Люди до крайности истощены. Наблюдается групповая смертность от голода. Боеприпасов нет. Имеется до 1500 раненых и больных. Резервов нет. Военный совет просит немедленно принять меры к прорыву с востока до реки Полисть и подаче продовольствия. Командующий 2-й ударной армией Власов, член Военного совета армии Зуев. 21 июня 1942 г.».
Если Власов станет излагать все это в открытом судебном заседании, понял Сталин, то весь лживый миф, какой кремлевской пропаганде удалось накрутить вокруг гибели 2-ой ударной, мгновенно развеется. Поэтому судить предателя нужно закрытым судом и при этом строго следить, чтобы подобные сведения не выходили за пределы тюрьмы.
Дабы как-то успокоить себя, «вождь народов» вновь прочел несколько покаянных признаний Власова. Возможно, ухмылки его не были бы столь беспощадными, если бы не имевшийся в «тайном деле» отчет офицера, подсаженного к секретному «заключенному № 31»[68]. А в нем значилось, что все его старания, как и попытки других подсадных «уток», убедить генерала Власова признать на суде, что он является предателем Родины и искренне раскаивается, ни к чему не приводили. Хотя и Власову, и бывшему начальнику штаба РОА генералу Трухину, основным «отказникам», в случае признания и раскаяния было обещано сохранить за это жизнь.
Мало того, из его секретного доклада следовало, что Власов якобы заявил: «Изменником не был и признаваться в измене не буду. Сталина ненавижу. Считаю его тираном и скажу об этом на суде».
А когда через того же подсадного Берия предупредил Власова, что если тот не признает своей вины, то суда не будет, его попросту замучают пытками, командарм РОА ответил: «Я знаю. И мне страшно. Но еще страшнее оклеветать себя. А муки наши даром не пропадут, придет время и народ добрым словом нас помянет».
Из-за этого упрямства бывшего командарма РОА, собственно, и решено было суд над всеми «власовцами» сделать закрытым.
Не меньше удивляли Кобу и беседы следователей вне камеры, «по душам и не для протокола», которые фиксировались в тайных стенограммах и звукозаписях. Из них вождь тоже почерпнул немало фактов для раздумий.
Но все же основной интерес вызывали у него давние, приложенные к «тайным протоколам» всевозможные документы и публикации: листовки, тексты выступлений Власова перед населением оккупированных территорий и солдатами РОА в бытность его командармом Русской освободительной. «Открытое письмо» Власова «Почему я стал на путь борьбы с большевизмом»; «Смоленская декларация», ставшая главным программным документом организации Русское освободительное движение; выступление Власова на Пражском конгрессе представителей народов России, где был создан Комитет освобождения народов России (КОНР)[69], а также принятый конгрессом «Манифест» и многое другое. В том числе и сверхсекретная справка, в которой указывалась численность бывших советских воинов, которые в годы войны служили Гитлеру в вермахте, военно-морском и военно-воздушных флотах рейха.
Вчитываясь в их строчки, Сталин время от времени возмущенно кряхтел, поднимался, чтобы, нервно попыхивая трубкой, пройтись по кабинету, а затем вновь возвращался за стол.
– Лаврэнтий уже появился? – спросил он, когда, вызванный звонком, в кабинете возник дежурный секретарь.
– Так точно, товарищ Сталин. Вот уже тридцать минут он ждет вашего приглашения.
– Что-то слишком быстро прибыл.
– Товарищ Берия с самого утра находился в Кремле. Несколько раз заглядывал ко мне, интересуясь, не вызывали ли вы председателя Военной коллегии Верховного Суда товарища Ульриха или кого-либо из прокуроров в связи с «делом власовцев».
– Зови!
Сталин не стал выяснять, почему дежурный секретарь сразу же не доложил о появлении «товарища Берии». Тот прекрасно знал, что докладывать о прибытии вызванного можно только, когда Сталин произносил: «Будэт здэсь – даложышь». Однако в случае с Берией этой фразы произнесено не было.
– Послушай, Лаврентий, – нацелил на водшедшего маршала мундштук своей трубки «отец народов», – зачем ты вложил в «дело» Власова отчет этого своего подсадного офицера и копии донесений генерала Власова в бытность его командующим 2-й ударной армией? Прямо говори, как есть.
На несколько мгновений Берия застыл у стола, направив на вождя свинцово-тусклые стекла своих очков. Ему было от чего насторожиться: точно так же холодно и таким же вопросом Коба встречал его после прочтения «Дела о покушении на тов. И. В. Сталина», которое Лаврентий передал ему по материалам допросов группы немецких диверсантов, из русских военнопленных, засланных в Москву, чтобы убить вождя[70].
«Слушай, Лаврентий, зачем ты принес мне это «дело»?» – спросил тогда Коба по-грузински. Берия ожидал любого вопроса, но только не этого. Ответ, вроде бы, не составлял особого труда, именно поэтому Лаврентий встревоженно задумался. По своему опыту общения с Кобой он знал: самые подлые – такие вот, незамысловатые вопросы Сталина, ответы на которые давно лежат на губах, словно на гробовых досках. И еще Берию насторожило, что Сталин спросил это по-грузински. А он уже не помнил, когда в последний раз слышал, чтобы Коба говорил с кем-либо из членов ЦК или правительства на языке своих предков.
Так вот сейчас вождь задал почти такой же вопрос, и тоже по-грузински.
– Чтобы показать, как этот трус и предатель собирался вести себя на суде, какими доводами убеждать членов Военной коллегии, товарищ Верховный Главнокомандующий.
– И после такого заявления, – перешел Коба на русский, постукивая при этом мундштуком по папке, – подчиняясь требованию следователя изложить суть своего выступления на будущем суде, Власов будет не только раскаиваться, но и называть офицеров своей армии «охвостьем», «подонками» и всем прочим?[71]
– Мои люди сумели убедить его: пришла пора раскаяться в предательстве и повиниться перед народом. – С тех пор как Берия возглавил наркомат, о служащих НКВД он всегда говорил: «Мои люди…». Хотя прекрасно знал: Сталину это выражение не нравилось.
