– Да тут… к москвичам схожу, – замешкался я с ответом, не ожидая, что на мой уход кто-то обратит внимание.
– Вещи-то оставь…
– Ну я, может, у них поселюсь. А то вас стесняю.
– Ну ты брось это… – сурово заметил Сашка Черный. – У нас т а к и е вещи не приняты.
Я согласился, но все равно улизнул. И отправился не к каким ни москвичам, а прямиком в село. Но рванул не через позиции, а взял резко правее, через кусты да камыш. Заходящее солнце освещало мой торный путь, я переправился через два арыка, умудрившись не промочить ноги, на третьем провалился. Черные окна села следили за неясной фигурой с чемоданчиком – заблудившийся школьный учитель; я ощутимо чувствовал, как прорезь прицельной планки совмещалась с мушкой и моей головой. Я двинул по центральной улице, жизнерадостно разминая грязь. От стены ближайшего дома отделились двое в черных масках.
– Стой!
Они заставили меня встать у стены, упереть в нее лапы.
– Чего тебе здесь надо? – спросили они, тщательно изучив мое редакционное удостоверение.
– Поговорить с Шамилем.
В неровных прорезях масок глаза боевиков были почти волчьи. Возможно, это свойство черного цвета.
– Пошли. Если он согласится… А если нет – тебя все равно придется шлепнуть.
И меня слегка подтолкнули, словно я сопротивлялся.
Дешевые понтовики…
Я захлюпал по грязи мертвой улицы. Уже совсем стемнело. Было жутко от мысли, что люди, которые шли за мной, в своей борьбе подписались на смертный приговор, и теперь, когда жизнь вроде бы закончилась, в самоотречении для них уже не существовало ни законов, ни морали, ни правил…
Возможно, они считали себя непревзойденными героями, видели себя в раю, как и подобает храбрейшим воинам Аллаха…
Меня привели в двухэтажное здание. На входе стоял человек в круглой барашковой шапке. Он флегматично глянул на меня, молча уступил нам дорогу. Я успел заметить длинные худые пальцы на автомате. «Стопроцентный афганец», – подумал я. Их отличу всегда, даже если весь наш мусульманский Восток поголовно отпустит бороды и наденет чалмы.
Меня заставили снять ботинки – впервые за последние дни я освободился от обуви. В нынешней ситуации это выглядело комично. Чужой дом, в котором и хозяева были чужаками. Споткнувшись в темноте о порог, шагнул в комнату. Меня снова дружелюбно подтолкнули. В просторной комнате светила керосинка. Несколько мгновений я озирался. Человек шесть сидели, поджав под себя ноги. «Я должен им понравиться!» – мелькнула не свойственная мне мысль – приобретенная уже от новой профессии.
– Товарищ старший лейтенант, а может, майор? Какая неожиданная встреча, уважаемый Владимир Иванович!
Я вздрогнул, черт побери, никто меня не называл так с 1992 года, когда на далекой станции Расторгуевка, в гнусной харчевне встретился случайно с Ваней Корытовым.
Человек, откинувшийся на подушку у стены, впился в меня глазами. Борода буквально от глаз, нервное подрагивание четок в смуглых руках. Тысячи лиц промелькнули в кладовой моей памяти. Эти глаза с прищуром – где их видел? Что-то зыбкое, далекое ускользало, не ухватишь.
– А вы не изменились… Что ж это госбезопасность прибегает к таким дешевым трюкам – посылать агентов под видом журналистов? Владимир Иванович, в Афгане вы были честнее!
У меня выступила испарина.
Гримасы судеб в истории изломанной страны… Я узнал бородача – передо мной сидел лучший снайпер моего взвода, командир второго отделения Шома Раззаев.
– Как ты мог, Шома, вляпаться в это дело? – только и вымолвил я.
Видно, на моем лице отразилось такое потрясение, что Раззаев не нашелся, что еще добавить в мое обвинение.
– Вы не знали, что это именно я провел акцию мести?
– Не знал. А если б кто сказал – не поверил… – Что еще я мог сказать одному из своих лучших сержантов?
– Возможно. Но как вы можете доказать, что не засланы КГБ?
Я отметил, что голос у моего Шомы-Шамиля стал другим. Голос человека выдает его возраст и характер. Теперь Раззаев мог только угрожать.
– Я давно уволился. Да и погранвойска теперь не входят в ФСБ.
Я нес полную ерунду, оправдывался перед бывшим подчиненным, для которого был богом. Но времена меняются, с богов осыпается позолота. Совершенно чужой человек, террорист Раззаев был хозяином положения.
– Вот как? – позволил он себе усмехнуться.
Я протянул ему удостоверение газеты.
– Садитесь, – предложил он и стал изучать мой документ.
– Благодарю. – Я не стал садиться. Меня тошнило от этой ситуации. Знал бы, что ровно через семь лет произойдет подобное, что гонористый Шома, которого дрючил за вывихи в командирской практике, будет допрашивать меня, развалясь на подушках?.. А хотя что бы мог сделать: послать на мины, превратить его воспитание в единый непрерывный процесс? Тогда все мы были другими, а национальные гены еще дремали…
Видно, что-то шевельнулось в Раззаеве. Он поднялся, за ним вскочили другие боевики.
– Неужто думаешь, что твой бывший командир унизится до того, чтобы жалко врать перед подчиненным? Ты забыл Афган, ты забыл наше фронтовое братство, ты безвозвратно изменился.
– Оставьте нас двоих! – негромко приказал Раззаев.
Когда все вышли, Шамиль, нахмурившись, выдавил:
– Простите меня, Владимир Иванович. Я не наглец, как вы думаете, хоть и не предложил сесть своему командиру. Ничего я не забыл. Просто многое изменилось. Вы сами это знаете. Знали бы вы, как мне сейчас нелегко… А вы всегда понимали меня…
В какой-то момент мы чуть не шагнули в объятия друг другу. Но я не сделал первого шага.
– Очень странно видеть тебя в этой роли. Ты был храбрым бойцом. Зачем тебе нужно испытывать смелость в этом гнусном деле? Тебя не выпустят живым. Поверь мне…
– У меня своя вера! – жестко оборвал меня Шамиль. – Мне тоже странно видеть вас в этой роли. Журналистам не доверяю… Спрашивайте, что хотели для вашей газеты, раз пришли.
– Газета подождет! – перебил я его напористую деловитость и почувствовал, как он подобрался, знать, вспомнил, сколько металла в моем голосе приходится на одну команду. Рефлекс солдата на голос командира – это остается на всю жизнь. – Я не собираюсь вести с тобой переговоры. Но скажи мне, ты вымазался по уши в крови, перестрелял мирных людей, взял заложников, – что ты этим доказал?
Шамиль полыхнул взглядом:
– Это был единственный шаг, последнее средство. Иначе мы не можем отомстить за страдания нашего народа, остановить федералов. Москва хочет сделать нас рабами…
– Остановись, что ты говоришь? Я в Афгане хотел сделать тебя рабом?
Пропагандистские штампы выключают или сознание, или выдержку.
– При чем тут вы? – скривился Шамиль.
– Сейчас ты мне будешь рассказывать историю кавказских войн и несправедливостей, а я в ответ – о грабежах поездов, банков, фальшивых авизо, о детях-заложниках, о том, как все бандиты спокойно укрывались на вашей территории…
– Это долгий и бесполезный разговор, – нехотя согласился Шамиль. – Извините, но мне надо отдать распоряжения командирам.
Я кивнул. Растут мои подчиненные! Сам воспитывал, учил науке воевать. Чтоб мои мозги отсохли за такую учебу…
– Мне надо куда-то выйти?
– Не надо. От вас у меня секретов нет. Ведь вы учили меня «ратному мастерству»…
Деликатные речи в идиотской ситуации.
Вошли обросшие бородами, как хиппи, командиры. В отличие от «детей цветов» смыслом жизни их была не любовь, а месть и ненависть. Каждый из них скользнул по мне зазубренным взглядом. Они не знали смысла нашего разговора и с одинаковым равнодушием могли по приказу Шамиля отпустить меня или расстрелять. Так, по крайней мере, мне показалось.
Я сидел по-восточному – скрестив ноги.
Шамиль глухо сказал по-русски:
– Владимир Иванович Раевский – мой командир по Афгану. Это смелый и честный человек. На той войне он никогда не делал подлостей, хотя сама война была подлая. Пусть простят меня мои друзья, афганские моджахеддины, которые сейчас вместе с нами. Наше дело, слава Аллаху, теперь единое. Если мой командир не изменил себе и останется честным и в этой непростой ситуации, мы, с общего согласия, можем оставить его среди нас. Если собравшиеся не против.
Бородачи молча согласились.
– Владимир Иванович, – продолжил Раззаев, – мы хотим, чтобы вы постарались понять, что мы не убийцы и террористы, не бандиты, а люди, которых послал наш народ, чтобы защитить и остановить его истребление. Если вы поклянетесь, что не напишете и не произнесете ни слова неправды, можете остаться среди нас, сколько пожелаете. Если нет – то лучше уходите, и пусть бог будет вам судья.
– Ты опять нехорошо сказал, Шамиль, и теперь перед своими друзьями. Значит, ты посчитал, что твой былой командир может врать. Тогда мне лучше сразу уйти. Конечно, если ты не оставишь меня в заложниках после моих слов.
Шамиль вспыхнул, командиры молча наблюдали эту сцену.
