– А вы, надеюсь, получите поощрение за наш результат! – отбился Родин.
Тут и Сурцов заглянул, Приходько пропустил его вперед.
– Вы почему отклонились от маршрута? – тут же вцепился в него Полковник.
– Я выполнял распоряжение руководителя операции, – разыграл удивление Сурцов и глянул на Родина.
Тот поощрительно кивнул: спектакль, да и только!
– Руководитель операции здесь я! – прорычал Полковник. – Черт знает что! Никакой дисциплины! Сплошная махновщина! Анархия! Вы еще зеленый флаг подвесьте на борту!
– Зеленый... зачем зеленый? – настала очередь удивиться Мирзе.
– Ну, в гражданскую войну были белые, красные, зеленые, – недовольно буркнул Полковник.
– У анархистов был черный флаг с мертвой головой, – уточнил Сурцов. – Не знаю, где как, товарищ полковник, а в авиации железный порядок и дисциплина, иначе в воздухе и минуты не продержались бы, и всем пассажирам была бы крышка.
– Вы свободны! – процедил Полковник. – О вашем своевольничанье я доложу вашему руководству. Вы тоже свободны, – махнул он рукой Родину и Приходько. – Черт знает что... Совсем распустились офицеры.
Мирза промолчал, тоже вышел из палатки, вслед за ним – его бесстрастные подчиненные.
– Ну, что, нам пора на базу. Темнеет, однако... Кому дырки на борту латать, а кому для орденов – на груди вертеть. Ну, что, Иван, прорвемся?
– Прорвемся, Денис, где наша не пропадала! Подставил я тебя!
– Да я на этого Полковника хрен ложил с прибором! – жизнерадостно отозвался Сурцов.
– С каким прибором – с высотомером? – поинтересовался Родин.
– И с авиагоризонтом тоже.
Рассмеявшись, порывисто обнялись.
– Спасибо тебе, Денис!
– Не за что. У нас в авиации своя система подсчета и учета. Десант высадили? Высадили! Караван грохнули? Грохнули! Результат – налицо... Ну, пока!
* * *
Мирза тоже кивком попрощался с Сурцовым и подумал, что «авторитет» Полковника упал ниже «ватерлинии», а если, соразмерно с пустынным пейзажем, то, скажем, до сусликовой норки.
* * *
Палатка спецназа возмущенно содрогалась. На столе – «сухой закон», ни капли спиртного на операции, банки сухпайка, вскрытые широким взрезом ножа, кружки с чаем.
Родин лежал на матрасе у «окошка» – квадратного выреза в брезенте, считал звезды, белые и сочные, как аккуратные кусочки сала.
Хохол же Приходько, равнодушный к звездам Востока, все никак не мог успокоиться, в который раз перемалывал стычку с Полковником и Мирзой.
– Ну, какие на хрен, оперативные разработки? Они что – знали, что «духи» сегодня попрут из-за речки, – там, где мы их и накрыли?
Родин посмотрел на консервную банку, в которой удушающе дымил вдавленный в остатки жира окурок.
– Какая зараза воздух целебный испортила?
«Взрывпакет» встрепенулся, схватил банку, швырнул на улицу.
– Вот такие как ты, – не вставая, прокомментировал Родин, – наносят непоправимый ущерб природе этого замечательного края... Когда скинемся отсюда, ни одного «бычка» чтоб не осталось. Забыли, что в разведке служите...
Приходько снова затянул:
– Командир, ну, ты все знаешь...
– Все в этих местах знает только аллах.
– Что они захитрожопили... И хотят перехитрожопить нас. Ведь знали...
– Ясное дело, знали, – согласился, наконец, Родин.
– Ага, и собирались оперативно сопровождать духов до России? – встрял Шевченко. – За дураков, что ли, нас держат?
Родин поднялся с матраса, разведя руки в локтях, хрустнул грудной клеткой, смешливо глянул на споривших.
– Эй, хохлы, знаете ли вы, что такое азиатская ночь? Нет, вы не знаете, что такое настоящая азиатская ночь! Выйдем на двор, парубки, глянем на небо!
Родин взял под руки парней, подтолкнул ко входу.
– Гляньте на это черное небо...
– Чертово... – буркнул Шевченко.
– Не прав ты, праправнук поэта. Это бархат, усыпанный бриллиантом. А какие эти звезды сочные и вкусные, як гарненькие, кругленькие кусочечки сала? А?
Приходько вздохнул, тоже настроился на иронично-мечтательный лад.
– Да какое сало при такой страшной температуре? Только шкварочки будут...
– Все небо – в сале! – добавил Шевченко. – И млечный путь нальет нам молока.
– Неплохо, праправнук, – Родин хлопнул Гриню по плечу.
– Стихи пишешь?
– Только вирши.
– Пиши вирши... Пушкин, по преданию, перед смертью завещал родичам-потомкам никогда не писать стихов. Ни в жисть. Чтоб не затоптали народную тропу, которая не зарастет. А вот Шевченко Тарас Григорьевич, в своем «Заповiте» сказал: «Поховайте, та вставайте, кайданы порвите, та злою вражьей кровью волю окропите... И мене в семье новой вольной не забудьте помянуты незлым тихим словом.» Так, что Гриня, пиши стихи и лучше – по-украински.
– По-украински и пишу... Кстати, Шевченко Тарас Григорьевич и в самом деле, чтоб вы знали, мой родич. По отцовской, соответственно, линии...
– А судьба его лет на десять лет солдатчины занесла в степи Оренбургского края, пустыни Арала... – Иван вздохнул, задрал голову. – И на этом азиатском небе вряд ли он видел порхающих муз в лентах и монистах... Однажды я со своей юной женой по турпутевке отправился в путешествие по Туркестанскому, как он назывался при царе, краю: Бухара, Ташкент, Самарканд. Группа была сборная, молодежно-пенсионная. Все из России. Ну, потряс Самарканд, конечно, Регистан, и особенно – обсерватория Улугбека с гигантским каменным квадрантом, это такая дуга, вырытая в земле, чтоб определять положение звезд. Так наш один дурень хлебнул где-то «чашмы», местного портвейна, свалился и вниз по этой дуге покатился, и все сорок метров своими ребрами пересчитал. Мы его потом «звездочетом» прозвали...
– Вплотную приобщился к древней цивилизации, – заметил Приходько.
– Ладно, пошли отдыхать... Темно, хоть глаз выколи. Бессчетнов, – позвал Родин. – Организуй охрану!
– Понял! – отозвался тот из-за брезентовой стены.
Пригнувшись, Родин и Приходько вошли в палатку.
Бессчетнов уже подвесил под потолком фонарь с мощным аккумулятором, и в его свете лица бойцов были, словно бронзовые изваяния; кто травил вполголоса анекдоты, кто уже завалился на спальный мешок.
Шевченко решил напоследок выкурить еще одну сигарету, подумал вдруг мельком о том, как спустя годы яростные события прошедшего дня поблекнут, и вряд ли он когда-то захочет зарифмовать их в стихи. Он щелкнул зажигалкой, прикурил сигарету. Огонек выхватил Гриню в круге света и еще чернее сделал обступившую ночь. Он не сразу и увидел, как из кромешной тьмы, будто из густого киселя, появился силуэт. Шевченко вздрогнул и напрягся при виде материализовавшегося пришельца, но тут же узнал его по голосу.
– Да это – я...
Он жестом подозвал Гриню. Шевченко, чертыхнувшись (не дают покурить спокойно), затянулся сигаретой, шагнул к ночному праздношатающемуся.
– Слыш, братан, командира позови, поговорить надо, – произнес он тихо, буквально одними губами.
– Ладно, если только не спит уже, – кивнув, согласился Гриня, не ведая, что это будут последние слова в его жизни. Он повернулся, но не успел сделать и шага: человек из ночи неожиданно выхватил из-под куртки нож, резко вонзил в спину. Так же проворно убийца приглушил ладонью предсмертный хрип жертвы, и, подхватив осевшее тело, аккуратно опустил на землю. Оглянувшись, натянул вязаную шапку на глаза, превратившуюся в черную маску, резко вырвал нож из раны, шагнул в темноту – и пропал, растворился.
А в командирской палатке в этот самый момент прапорщик Бессчетнов как раз заканчивал краткий инструктаж с привычными словами о высочайшей бдительности. Борис Лагода и Сергей Конюхов, назначенные в первую смену боевого охранения, получив положенный ворох указаний, вышли на воздух. К ним должны были присоединиться еще двое из второй группы: с расчетом, чтоб на двух холмах сделать «секреты». И чтоб никакая тварь незаметно не подползла. А болвана с автоматом у палатки – это пусть в пехоте ставят, согласно Уставу гарнизонной и караульной служб.
Первым Гриню Шевченко увидел Конюхов.
– Гриня, ты чего?! – он бросился к телу, лежавшему ничком.
– Что с тобой? – Лагода включил фонарь, обмер, завидев расплывшееся пятно крови. – Ты ранен?!
Заслышав крики, Родин пулей выскочил наружу, за ним – Бессчетнов, Приходько, остальные бойцы. Ожили и другие палатки.
– Давай быстро пакет, – бросил Родин Бессчетнову. – Гриня, ты слышишь меня? Кто это был?
Шевченко еще жил, прошептал одними губами:
– Это – свой...
И взгляд его угас. На лице застыло напряженное выражение не успевшего сказать, может быть, и не самого важного перед уходом, но крайне необходимого.
– Гриня, Гриня, не уходи... – с мольбой простонал Родин и, подняв глаза на столпившихся бойцов, крикнул: – Всех по тревоге! Прочесать все и найти суку!
Гриню внесли в палатку, положили на спальник; Бессчетнов, сорвав окровавленную куртку и майку, торопливо перевязал рану.
