— Ты что придумал? — шептала она.
— А что тут такого?
— Сейчас в «ноль два» позвоню!
— А почему «ноль два»? Пожарная команда — «ноль один»!
— Точно?
— Да.
— А что — «ноль два»?
— Милиция.
— Тогда позвоню «ноль один»! Впрочем, — Юля смерила меня оценивающим взглядом, — «ноль один» тоже не помешает.
— Не надо.
— Спалишь всю выставку!
— У них, наверняка, есть система пожаротушения, — не соглашался я. — Речь идет только об этом экспонате. Одном-единственном. Их здесь смотри сколько. Они не заметят, а может, еще и спасибо скажут…
— Даже не помышляй!
— Что тебе, жалко?
— Жалко у пчелки.
— Ну, пожалуйста, — канючил я. — Один разик!
— И не думай, — отбирая у меня зажигалку, подвела черту Юля.
— Ну, раз ты так настаиваешь, не буду. — Я деланно горько вздохнул и сделал вид, что смирился. — Как ты сурова.
Дальше шла композиция из гаек, болтов, винтов и гвоздей. Все они были закреплены на полусфере (вероятно, по замыслу художника, она изображала землю) и, кокетливо переплетаясь, пытались передать замысел автора праздно шатающейся публике. Этот гений хотел сказать своим шедевром так много, что в обычный человеческий мозг его фантазия просто не втискивалась. Никаким боком.
— М-да, — неопределенно произнесла Юля.
— Неужели не нравится?
— Что-то в этом есть…
— Только — что? — подхватил я.
— Тут как на это посмотреть… — Юля приложила указательный пальчик к носу и закусила нижнюю губку.
— А Рубенс с Рафаэлем, дураки, маслом старались. Нет, сегодняшний день нам несет иные эстетические удовольствия. Бросьте свои масляные краски. Переходите на мозаику из гаек, костылей и винтиков. Портрет из гаек! Ты представляешь себе, какая это идея?
— Великолепная!
— Слабо сказано.
— Я подумаю и подберу другие слова.
— Сейчас я ее продам кому-нибудь из представителей выставки, — я сделал серьезное лицо и оглядел зал.
— Женя, не жадничай, отдай ее просто так!
— Задаром?
— Именно так. Безвозмездно. А заодно предложи выражать стихи цифрами, а инструкции писать в рифму.
— Нет, я не могу на это пойти, я не альтруист. Бесплатно никому ничего не скажу. Пусть ломают голову и додумываются до великих идей самостоятельно.
— Сами?
— Сами.
— Жалко?
— Жалко.
— Ах, вот ты какой, Евгений-спортсмен-студент-десантник!
— Вот такой вот, что поделать, — виновато пожал я плечами.
— А чего же ты тогда щедрым прикидываешься? А? — Юля остановилась и картинно уперла руки в бока.
— Это только с тобой, — доверительно сообщил я.
— Зачем?
— Завлекаю. На самом деле могу легко составить конкуренцию Плюшкину с Коробочкой. Запросто, — я сделал лицо Скупого рыцаря и трагикомично закивал головой.
— Вот, значит, в чем истина! А я-то думала…
— Я раскрыт!
— Бедная я, нечастная, — запричитала Юля.
— О горе, мне горе! — вторил я.
На наш спектакль начали оглядываться посетители выставки.
— Похоже, мы вместе с тобой можем конкурировать с лучшими образцами искусства американских авангардистов, — она смущенно взяла меня под локоть и потащила к выходу.
— Это легко! И совершенно бесплатно! — я подмигнул пялившемуся на нас народу и обнял Юлю.
Выставка удалась на славу.
Юля пробежала мимо вахты и зацокала каблучками по асфальту. До седьмого корпуса университета было две остановки на троллейбусе, минут двадцать пешком. Она решила не пользоваться городским транспортом. Веселое летнее утро располагало к пешей прогулке. Юля шла по тротуару, параллельно дороге, наблюдая за двумя потоками машин, и размышляла о Евгении.
Ее все время терзали одни и те же сомнения: «Что-то тут не так. Не может быть в одном человеке только хорошее. Нельзя втиснуть в одну телесную оболочку столько силы, ума, теплоты, ласки, чистоты, нежности, доброты, терпения и такта. А если и можно, то не должно ей так повезти — не может ее, простую девчонку из провинции, полюбить такой человек. Или, все-таки, так бывает? И такое случается? И любовь она действительно, такая, как пишут в книгах: светлая и чистая, глубокая и дурманящая? Терпкая и сладкая, как дикий мед».
Она шла и улыбалась своим мыслям.
Вдруг тень тревоги пробежала по ее лицу: «Дела только эти его непонятные. Пистолет, нож какой-то хитрый в тумбочке. Что ни спросишь на эту тему — отшучивается. Не бандит же он, в конце концов. Женя просто не может быть преступником. Лицо у него совсем не такое, как описывает Чезаре Ламброзо — ни выдающихся надбровных дуг, ни выпирающей челюсти. Нет, не может ее милый Женечка быть связанным с преступным миром. Никак не может. Но тогда, как же объяснить…»
Размышления ее прервал улыбающийся, молодой, коротко стриженый, крепкий парень, который вырос перед ней как будто из-под земли:
— Будьте так добры, подскажите, пожалуйста, как добраться…
Что он сказал дальше, она не услышала — рядом раздался визг покрышек. Юля и ойкнуть не успела, как оказалась на заднем сиденье автомобиля. Стриженый улыбаться перестал — он довольно громко и отчетливо ей угрожал, густо перемешивая свою речь матом:
— Тихо, мочалка… не дергайся… мы тебя…
Разобрать его слова в полном объеме она не могла, предчувствие чего-то страшного притупило способность слышать и чувствовать. Понимание того, что ее увозят в неизвестность, сковало руки и ноги, парализовало речь и отключило слух:
— Мамочка, — одними губами едва слышно прошептала она.
Стриженый наконец-то справился с полами своей легкой жилетки — достал из кармана шприц-тюбик. Игла вошла в худенькое предплечье девушки. Та вздрогнула. Ее глаза заволокло туманом. Она обмякла.
— Порядок, Кныш, замарафетилась коза, — стриженый расположил бесчувственное женское тело на заднем сиденье.
— Не претворяется?
— Понтуешься? Верняк!
— Проверь на всякий случай.
Стриженный послушно оттянул веко Юли:
— В натуре, порядок! Бельма выкатила!
— Добро. Отзвонись Рембо на трубу, — отозвался водитель.
Тот с готовностью достал мобильный телефон и набрал номер:
— Алло, Рембо? Привет. Это я. Да, Щербатый. Полный порядок. Она у нас, везем на хату. Все путем. Хорошо. Понял. Так и сделаем. До связи. — Он спрятал телефон в карман, посмотрел внимательно на пленницу:
— Слушай, Кныш, а телка-то ничего.
— Путевая?
— Самый цинус!
— Скучать не будем?
— Оттянемся, без байды!
Водитель неопределенно хрюкнул. Стриженный поправил сползающее с сиденья податливое тело Юли.
***
Утром Юля, нежно поцеловав меня, упорхнула в университет. Их хитрый деканат придумал трудовую повинность — все поступившие абитуриенты должны отработать двадцать дней на благо родного корпуса. Я долго возмущался и предлагал перенести трудовую повинность на квартиру, которую собирался купить в ближайшее время. Там тоже будет нужен ремонт, а с университетской барщиной решить вопрос — раз плюнуть. Ее можно легко заменить на необременительный оброк. Причем разовый.
Юля от оказания помощи по ремонту квартиры не отказывалась, а вот по университету и слышать ничего не захотела. Как можно? Все там что-то белят-красят, а она нет? Не хочет она быть белой вороной.
На прощанье, пообещав вообще закрыть их экономический факультет, я, скрепя сердце, отпустил ее на этот добровольно-принудительный субботник.
«Вот и все. Кончилась твоя холостяцкая жизнь, Скиф. В комнате общаги стало тесно и неуютно. Потому что вдвоем. Всему свое время. Ребята все уже купили себе отдельное жилье. И Костя, и Сеня, и Майкл, и Боря… Некоторые женились. Как Майкл. Или женятся ежедневно, как Боря. “Поймал Иван дурак, Василису Прекрасную и давай на ней жениться!” — Усмехнулся ходу своих мыслей. — А мне все было недосуг, что-то с жильем делать. Нужды никогда в этом деле не испытывал, да и желания особого как-то не прослеживалось. Теперь уже понятно почему. Холостому все хорошо… Время жить-не тужить в общаге и время…»
Утренние размышления прервал телефонный звонок. Я взял мобилку — номер в окошечке не высвечивался:
— Да? — немного раздраженно бросил я в трубку: «Время восемь пятьдесят, кому это в такую рань понадобился?»
— Скиф?
— Он самый.
— Есть для тебя новость…
— Хорошая?
— Очень.
— Тогда говори.
— Мы твоего беленького пупсика забрали.
Голос был смутно знаком. Похоже, говоривший прикрывал мембрану телефона платком. Я рывком вскочил с кровати:
— Какого пупсика? — Закон самосохранения не пускал явное к сердцу. Такого оно могло не выдержать.
На том конце провода раздался грубый смех:
