— Сообщение для полковника Кошица, — сказал я. — Интересующие его вещи находятся в автоматической камере хранения на Павелецком. Ячейка 1137. Код К962.
— Повторите!
Я повторил.
— Кто говорит?
— Говорит Москва. Московское время двадцать два часа восемнадцать минут.
Я повесил трубку и направился к лотку с пирожками.
— Пирожки свежие? — поинтересовался у продавщицы с подбитым глазом.
— Очень свежие, съешьте, не пожалеете!
— Если съем, то уже не пожалею, — ответил я, отсчитав деньги.
— Свежо питание, но серется с трудом, — на ходу бросил неопрятный тип с лицом геморроидального цвета. — Купи пирожок, дядя. Третьи сутки ничего не ем, потому как не на что. Сам я не местный, а из города Урюпинска. Может быть, слышали о таком?
— А-а, это где ураган пронесся? — подхватил я слова знакомой песни.
— Точно.
— А над твоим двором проходила высоковольтная линия. Ураган вырвал бетонные опоры с корнями, замкнуло провода, от случайной искры загорелся сарай, пламя перекинулось на крышу дома…
— Двухэтажного дома с верандой, — уточнил он, подняв указательный палец.
— И винным погребом. В результате сгорело все. Ты успел выгнать из гаража «Мерседес» и повез детей в ожоговый центр…
— Троих детей.
— Ну да, конечно. Жена умерла по дороге. «Мерседес» пришлось продать, чтобы заплатить за операцию.
— Точно! — удовлетворенно кивнул он. — Купи пирожок, земляк!
Я взял с лотка теплый пирожок с мясом, купленный для Шерифа, отошел в сторонку. Бомж, сглатывая слюну, поплелся за мной.
— Пирожок заработать надо, — сказал я, подключив все свое обоняние для определения запаха обещанного ценником мяса.
Бомж вытянулся по стойке «смирно».
— Кого завалить? — изъявил готовность, зыркнув по сторонам.
— Заваливать никого не нужно. Но если ты понаблюдаешь в течение часа за седьмой секцией в камере хранения и покажешь мне человека, который заберет багаж из ячейки 1137, то получишь десять баксов и купишь себе весь лоток с продавщицей вместе.
Он почесал за ухом.
— Что-то ваш юмор от меня ускользает, дядя, — засомневался. — Что ж там за чемодан такой, из-за которого вы человека жизни собрались лишить?
Я сунул ему удостоверение частного детектива:
— Жизнь ему гарантирую, а свобода не очень. В чемодане важные улики. Возможно, голова пресс-атташе посольства Кот-д'Ивуара Мумбы-Юмбы.
Он все никак не мог решиться на сотрудничество, пришлось понюхать пирожок еще раз и смачно облизнуться.
Нервы, расшатанные алкоголем, сдали.
— Твоя взяла, — махнул рукой бомж. — Десять баксов и пирожок в качестве аванса.
— Не пойдет. Ты съешь пирожок и завалишься спать. Иди работай! Я буду находиться вон в той машине, — показал я на «сапфиру». — Выйдешь за ним следом и закуришь.
— Че закурю-то? — воспользовался он случаем.
Я подошел к киоску, купил ему пачку «Примы» и разовую зажигалку. Хотел предложить сверить часы, но вовремя одумался: мои часы он мог сверить разве что с вокзальными. Проводив его взглядом до входа, я вернулся в машину.
Шериф проглотил пирожок, не разбираясь, есть там мясо или нет, и снова уснул. Его сопение нагоняло сон и на меня.
Я позвонил в Париж. Если бы еще пять лет назад мне кто-нибудь сказал, что я буду сидеть за рулем «Пежо» и названивать в Париж, я бы не поверил. Растем!
Валерии не оказалось дома. А мне так хотелось извиниться перед ней за то, что я наговорил лишнего. Мысли, высказанные вслух, чаще всего оказываются лишними. Вместе с экономическим ростом развивается тенденция говорить больше, чем слушать, но что делать, если слушать становится некого?
Машины приезжали и уезжали, я тщетно пытался определить, какая из них принадлежит ведомству на Лубянке. Прошло полчаса, а бомж все не появлялся. Я курил, считал до ста, открывал и закрывал окошко, слушал приемник, изучал бортовой компьютер французской фирмы «Симка», заучивал наизусть номер «сапфиры», отгонял сон и нехорошие мысли. Люди все входили и выходили из вокзала, прибывали вечерние поезда, пассажиров и встречающих становилось больше, и я уже стал побаиваться, что замели бомжа, как вдруг, в двадцать три ноль пять, он вышел из центральной двери, закурил, а потом нашел глазами «сапфиру» и ткнул пальцем в спину уходящему человеку с большой спортивной сумкой через плечо, в котором я сразу узнал Гонтаря.
Я включил двигатель, стараясь не выпустить его из вида, стал потихоньку выезжать со стоянки.
— Их двое, — предупредил меня бомж, зажав в кулаке десятидолларовую купюру. — Один разговаривал с ментом у входа, другой забирал барахло. Плоский чемоданчик и целлофановый пакет. Положил в спортивную сумку. Головы посла там нет — это точно.
— Ладно, земляк, разберемся.
— Ты приезжай, если что, — крикнул он мне вслед. — Меня Коляном звать, спросишь в отделении, там знают, где меня найти!
Я уже не слушал его. От тротуара отъехала черная «Волга» и, набирая скорость, пошла по Зацепинскому на Водоотводный канал.
Несколько нехитрых маневров позволили мне убедиться, что «Волгу» никто не сопровождал, я почувствовал себя свободнее и, сократив дистанцию до ста метров, увязался за ней.
«Если он сейчас не ответит, брошу все к чертовой матери!» — дал себе установку Решетников.
Столетник не ответил, но появилась надежда: в трубке раздавались частые короткие гудки. Решетников минуту подождал и позвонил снова — занято. Нужно было звонить беспрерывно, чтобы не упустить возможность связаться с детективом. Он оглянулся и вдруг увидел, что «Форд-Эскорт» Мезина показывает левый поворот, выкатывает на полосу встречного движения…
«А ведь позвонил кому-то наверняка, — смекнул Викентий. — Столетника еще можно застать, а укатит этот — ищи-свищи потом!»
Он повесил трубку и бросился к машине.
«Форд-Эскорт» не «Порше», но ведь и не «Москвич» — оставалось уповать на то, что и Мезин не гонщик. Рискуя попасть в историю, Викентий пересек перекресток на красный и сократил расстояние, надежно вцепившись в «хвост» адвокату.
«В суде он был, как же! — сплюнул в окошко. — В субботу-то!.. И теперь поехал заседать на ночь глядя».
Мосгорсуд на Богородском валу оставался в противоположной стороне, хотя судов в столице не меньше, чем благотворительных заведений. Чем дальше Мезин удалялся по Ленинградскому проспекту, тем крепче становилась уверенность Решетникова, что вовсе не служебные дела уводят его от дома.
Строить какие бы то ни было предположения он не стал — мало ли, поехал человек к любовнице или жене: кто, собственно, сказал, что он живет на Лесной с мамой? Но нервозность адвоката во время разговора, его попытки уйти от ответов на конкретные вопросы не могли остаться незамеченными, и за неимением других зацепок в этом деле Викентий решил довести линию Мезина-младшего до конца.
Сумерки сгущались, цвета автомобилей на дороге и зонтов прохожих на тротуарах стали почти неразличимыми. Миновав проспект, Мезин поехал по Ленинградскому шоссе в направлении Речного вокзала. Справа оставался парк «Дружба». Несколько лихачей вклинились между ними, держать скорость становилось все труднее, десятки габаритных огней множились в мокром асфальте, засветились неоновые рожки и вензели рекламных вывесок; мотор работал надрывно — что с него взять, лет пятнадцать протрубил без капремонта, хотя Всеволод машину берег и выезжал нечасто.
«Ну-ну, куда ж тебя черти несут?» — свернул вслед за Мезиным Викентий на мост через Химкинское водохранилище.
Промозглые сумерки, сравнявшие цвета, создавали ощущение остановившегося времени. Сумерки сводили Викентия с ума. Может быть оттого, что и в его жизни они затянулись. Он все никак не мог найти способ выбраться из бесконечной серой полосы и безумно устал не столько от одиночества, сколько от безуспешного поиска своей вины. Фаталистом он никогда не был, судьбу считал покровительницей глупых и слабых, а вот поди ж ты, как перекрутило! С другой стороны, если вины не было за ним, значит, его предали? Жена Маша предала, полковник из министерского главка предал, Родина, туды ее в качель, предала! Да разве ж такое может быть? Это человек Родину предает, а чтоб наоборот… Было время, плакался Викентий сам себе, а было — озлобился. Потом все пересохло, чувств не стало, прошли обиды, атрофировалась способность жалеть и наступило безразличие. Таких, наверно, лечат в психушках. О том, что душа не умерла, напоминал только Ванечка — мальчик тихий, добрый, настрадавшийся от невесть откуда свалившейся безотцовщины при живом отце. Самым простым было повесить всех собак на Машу, ну да Решетников этого не хотел, не мог, права не имел. Маша давно осталась одна, Бог ей судья.
