Получив обратно сразу двух своих бойцов целыми и невредимыми, Вадим наконец-то смог выделить отчаянно нужные стволы в головное и тыловое охранение. Если бы у него было ещё хотя бы несколько людей, хотя бы еще пара… В таком жутком, почти безнадёжном цейтноте он не бывал очень и очень давно. Да, студенты пока держатся выше всяких похвал, но по всем признакам сдавать они начнут уже вот-вот, и тогда выбора не останется совсем. Без студентов он выскочил бы из села напрямик, отослав снайпера с прикрывающим стрелком не на отвлечение нохчей, а вперёд – перехватить седловину, по которой можно быстро уйти через холм, а уж там – у кого ноги длиннее. Но с десятью сопляками такой номер не пройдёт, через пятнадцать минут их обтекут с флангов и задавят огнём. Прижмут к земле, подтянут хотя бы пару единиц тяжёлого оружия – и всё, конец. Выживших не будет.
До ставшего после поворота ситуации точкой невозвращения Т-образного перекрёстка, отмеченного каким-то деревянным сараем, оставалось несколько сотен метров. Перед каждой операцией всеми ими наизусть заучивались карты любой степени достоверности и давности из покрывающих будущий участок работы и его окрестности. Удачно сложившееся сочетание случайно обнаруженной туристической карты ещё советских времён и вовремя проведённой аэрофотосъёмки позволило разработать хороший вариант маршрута отхода – в сторону, прямо противоположную той, откуда они пришли. Причем маршрут, придуманный независимо от «проводника» и не завязанный на него – что еще вчера тоже считалось немаловажным.
Теперь же опустевшая шашлычная, к которой когда-то стремились оголодавшие туристы, была важна для них и как репер, и как символ – очередная, которая уже по счёту на пути, точка отсчёта. Если их догонят или хотя бы просто начнут доставать огнём, то надо будет возвращаться в стоящий прямо наискосок от бывшей шашлычной крайний дом села, судя по всему, кирпичный – этого по результатам фотосъёмки определить не удалось, но он был слишком высок для саманно-глиняного. Дом должен был оказаться крепким, а кроме того, выходил окнами сразу на две дороги. В нём можно какое-то время продержаться с лучшими шансами, чем в том доме, откуда они ушли. А пока есть работающее радио, из него можно навести на проклятый гадюшник бомбово-штурмовой удар. Если повезёт. Если три раза поклявшееся офицерской честью московское начальство не продаст их в очередной раз – то ли немедленно после их ухода, то ли в самый последний момент решив, что риск услышать от Президента и оккупировавших страну своры либерастов слова о «недопустимости обострения» и «немыслимости прямого применения военной силы против собственного народа» будет гораздо важнее, чем гибель какой-то там группы спецразведки и каких-то там студентов…
Есть и второй вариант. Если они успевают проскочить перекрёсток, то ещё метров через пятьсот выбираются за недлинный, но крутой отрог холма, который будет трудно обойти сверху, и за которым их будет ещё труднее взять в лоб, не рискуя положить половину бойцов села. Там можно будет попытаться уцелеть. Если морская пехота, уже который час бегущая к ним через холмы, не опоздает, или опоздает ненамного, то их шансы резко повысятся. В рейд из состава ДШБ вышли почти тридцать человек. Сколько нужно оставить для охраны и эвакуации вынутого из села «бобра», о ценности которого моряки понятия не имеют, придется решать их командиру – но этого человека Вадим знал, и его решения вполне мог предугадать. Майор-разведчик, при всех его профессиональных недостатках, был настоящим русским солдатом, во всех лучших смыслах этого избитого и затасканного до потёртостей выражения. Умелый, надёжный, с нюхом сыскной овчарки и с руками по локоть в крови тех, кто становился на пути его подразделения. Если он сумеет привести им на помощь десять или даже двенадцать своих солдат – группа выкарабкается. Или хотя бы кто-то из нее. Хотя бы до следующего раза. Или пусть хотя бы уцелеют пацаны с несчастными девчонками. Хоть кто-то. Пожалуйста…
Следуя за вырвавшимся вперёд дозорным, группа из полутора десятков человек проломилась через жидкий осинник и ворвалась в русло ручья, петляющего в тени деревьев. Разбрызгивая воду и на ходу черпая ее ладонями, они промчались по ручью всего метров двадцать, потом он начинал делать такую крутую петлю, что нужно было выбираться на другой берег.
– Подождите!
Ира с девчонкой наконец-то упали, обе вместе. От топота бегущих ног и плеска воды шум стоял как в тоннеле метро, но их услышали и подхватили – и бегущие следом, и вернувшиеся.
– Брось топор! – попросил Николай Игоря – задыхающийся, мокрый и потный с головы до ног, и снаружи и изнутри кокона камуфляжной куртки. – Брось, легче же будет! Помогай!
Они ухватили уже поднявшихся девочек за руки и поволокли вперёд – каждый свою. На просьбу Игорь так и не ответил, хотя ответ напрашивался. Вряд ли грубыми словами можно было здесь кого-то обидеть, просто берёг силы.
Дорога открылась неожиданно – сразу по верхней кромке подъёма, заросшей чахлыми кустиками непонятного происхождения. Когда Игорь с Николаем и тащимыми в дополнение к собственному бегу девушками, задыхаясь, выбрались наверх, обогнавшие их студенты и бойцы уже подбегали к смутно чернеющей слева коробке сарая. Дожидался отставших только «Трюмо» – да ещё один «москвич», рыча, брал подъём огромными скачками, приотстав лишь на метр.
– Давай! – это короткое слово Николай буквально выплюнул в маску, вместе с вязкой, вонючей слюной, скопившейся на разбухшем и жестком языке. Слишком долго всё это длилось, слишком много пришлось этой ночью бегать, пусть даже как-то подготовленному, но не слишком, в общем, сильному человеку. Уже на первых после подъёма метрах, даже выпустив выдернувшую руку Иру, Николай осознал, что силы кончились совсем и сразу. Поэтому мысль о том, что можно остаться здесь и героически прикрыть огнём отход остальных, неожиданно показалась ему такой соблазнительной, что даже захотелось высказать её вслух. Разумеется, его усталость не волновала ни тех, кто продолжал бежать вперёд, ни тех, кто мог догонять их всех сзади. Ещё одно «разумеется» было в том, что очередной навеянный кинофильмами штамп был для него слишком, через край, напыщен, а значит правильным быть не мог. Страх исчез совсем, ушёл, спрятавшись под жгутами пляшущей в сосудах крови, но слишком поздно – сил для того, чтобы как-то это равнодушно осознанное ощущение использовать уже не осталось. На очередные десятки метров хватило сложного смешанного чувства, состоящего из злости и гордости. Потом, слишком быстро, захотелось просто упасть, и осталась одна гордость.
У сарая, когда-то зелёного, а теперь буро-чёрного от разъедаемой дождями краски их, слава богу, дождались. Очередное «Вперёд», очередные сотни метров. Пыль с грунтовки, поднимаемая бегущими. Ноги вдруг заплелись, и в эту самую пыль Николай повалился лицом. На этот раз ухватили и подняли его, потом, через какие-то секунды, ещё одного упавшего и уже не хотевшего подниматься. Сзади дробно и серьёзно застучало – недалеко, но приглушённо. Оказывается, они уже прошли изгиб дороги, и от села растянувшуюся, подгоняемую спасителями толпу бывших рабов, теперь отделяла негустая цепочка пушистых тутовых деревьев, высаженных вдоль придорожных канав. Роскошь.
Задыхаясь хрипом, закатывая глаза, Николай ещё наддал, стараясь удержаться хотя бы в хвосте растянутого бегом строя. Четыре месяца назад он выиграл университетское первенство в беге на три километра. На восьми он давил мужчин с большим отрывом, но пара девиц-кээмэсов делала его без больших проблем, так уж совпало. Сколько стандартных для ориентаторов восьмикилометровых дистанций было пройдено галопом за эту сумасшедшую ночь, он даже не представлял – но зато очень хорошо понимал того гоплита-грека, который умер, пробежав в полном доспехе, с копьём и щитом, первый в мире, названный потом в честь него марафон… Этого безымянного мужика, вырвавшегося с заваленного окровавленными телами поля, оставив позади заглушающий крики умирающих многоголосый, не сдерживаемый ничем вопль победителей, Николай обнял бы сейчас как брата. После такого можно умереть…
* * *
Темп. Ещё темп. Каждый метр, лёгший под подошвы бегущих, стоит месяца жизни для тех, кто останется жив. Скоро это определится. Вы спрашивали, почему спецназовцы почти не курят? Вот именно поэтому… «Диверсант должен стрелять, как ковбой, и бегать, как его лошадь». Такое говорили про десант, такое они и сами говорят про себя. По крайней мере, самого Вадима готовили в одном и том же училище с офицерами ВДВ – и те, и другие считались элитой. Что от них осталось теперь, что осталось от их веры в свою нужность?.. «Голубые береты», гордые молодые ребята, знающие, что им предстоит ответить на принятый пограничниками первый удар рванувшихся вглубь рассыпающейся, шатающейся страны китайских дивизий или бронированного катка НАТО, прослоенного бригадами и батальонами дорвавшихся до щенячьего счастья лимитрофов. Тех самых «братьев-славян», давно снёсших памятники «кровавым русским оккупантам» над заполненными тысячами строчек плитами братских могил лёгших за их свободу русских, украинских, татарских, белорусских, узбекских солдат… Стремящихся урвать свою долю, когда наконец-то опять придёт их черёд… Почему это понимает так мало людей? Почему сытые, наглые, довольные люди, вдруг заполнившие наши улицы, смотрят на нас, на наши погоны и кокарды с орлами с презрением и брезгливостью? Почему с презрением и брезгливостью смотрят на нас наши собственные генералы, в жизни не бывавшие под огнём, никогда не видавшие, как выглядит то мгновение, когда пуля вырывает клок мяса из спины человека, идущего в атаку рядом с тобой? Кто в этом виноват?
