И постепенно у Комбата в голове начала складываться, правда с большими провалами, с черными дырами, картина происшедшего. Многих деталей недоставало, но многие он видел и все время пытался расставлять их на нужные места.
"Вот вокзал, вот мальчишка с ведром, магазин, одежда, медальон… Да, медальон, он оставил медальон ювелиру, оставил и забыл забрать, не успел. А ведь надо, ведь у мальчишки это самая ценная вещь, самое дорогое в жизни – то, что связывает его с прошлым. А я, в какой жизни сейчас?
Все, что было, тоже в прошлом."
Медальон с фотографией не выходил из головы Комбата, как острая заноза не выходит из пальца, и прикосновение к занозе вызывает нестерпимую боль.
«Медальон… Где же я его оставил?» – и Комбат вспомнил ювелира, у которого оставил медальон.
Когда появился Подберезский, Комбат посмотрел ему прямо в глаза.
– Андрюха, мне надо отсюда уехать.
– Куда угодно, Иваныч, я тебя завезу.
– Тогда поехали.
– Что, прямо сейчас? Еще утро.
– Утро? А какое сегодня вообще число и что делается на улице?
Подберезский назвал число, день и месяц и понял, что его друг, бывший командир Борис Рублев, даже не понимает, даже не отдает себе отчет, что прошел месяц с того дня, как он исчез.
– Нам надо ехать.
– Надо позавтракать, Иваныч.
– Потом, Андрей, потом.
– Хоть сок выпей.
– Нет, сока не хочу, выпью молока, горячего молока, спешу.
– Да-да, сейчас согрею.
Андрей вскипятил молоко и налил в кружку. Комбат дрожащими руками держал кружку и пил. Молоко текло по небритому подбородку, по искусанным в кровь губам.
Наконец, допив молоко до последней капли, он поставил чашку.
– Ну вот, подкрепился. Представляешь, Андрей, на пищу не могу смотреть.
– Худо тебе, Иваныч?
– Уже ничего, немного полегче, уже терпимо. Первые дни, вот тогда было худо, а сейчас уже ничего.
Подберезский даже не курил в присутствии Комбата, понимая, что у того это может вызвать раздражение и неприятные чувства.
– Тебе одеться надо, Иваныч. Вот, бери из шкафа все, что нужно.
Когда Комбат разделся, Подберезский взглянул на него и тут же отвернулся. Рублев этот взгляд перехватил.
– Что, как из концлагеря?
– Да, наверное, в концлагере выглядят получше, чем ты, Иваныч.
– Ничего, ничего, Андрюха, были бы кости, а мясо, ты же знаешь, нарастет.
– Да, да, нарастет.
Комбат едва смог сесть в машину и тут же откинулся на спинку заднего сиденья. Крупные капли пота усыпали его лицо.
– Черт побери, совсем слаб, словно на гору взобрался.
– Куда едем?
– Ко мне домой. Там неподалеку есть ювелирная мастерская.
– Чего-чего? – не понял Подберезский.
– Ювелирная мастерская, говорю, мне там одну вещичку забрать надо.
– Крестик, что ли, или кольцо?
– Нет, Андрей, не крестик и не кольцо.
– А что?
– Увидишь.
Когда они приехали на место, Комбат с помощью Подберезского вышел из машины и с трудом поднялся на крыльцо. Ювелир был на месте, он с удивлением посмотрел на изможденное, небритое лицо Рублева и сразу не признал заказчика.
– Давно, очень давно я оставил у вас медальон, его надо было починить.
– Медальон? Какой? – насторожился ювелир.
– Медальон, вроде бы серебряный, маленький такой, квадратный…
И ювелир вспомнил медальон, который лежал в верхнем ящике его рабочего стола. Выдвинул ящик, но отдавать его не спешил.
– Так вы же говорили, что придете завтра?
– Да-да, говорил, обещал.
– И не пришли, – произнес ювелир.
– И не пришел, это точно. И вообще мог не прийти.
– Наверное, вы были в больнице?
– Да, был.
– Пожалуйста, возьмите.
Комбат хотел расплатиться, но ювелир покачал головой.
– Вы мне заплатили сразу, а работа не очень сложная, хотя и повозился с ней.
Комбат держал на дрожащей ладони медальон, всматривался в лицо мальчика на фотографии.
– Этот мальчик? – спросил Подберезский.
– Ага, он, – сказал Комбат, бережно сложил медальон и спрятал в карман.
– Ну что, едем?
– Только давай заедем ко мне домой, может, Сергей приходил, может, записку оставил.
Но записки ни в двери Бориса Рублева, ни в почтовом ящике не оказалось. Квартира дохнула пыльным, застоявшимся воздухом, остаться в ней Рублеву не захотелось.
– Увези меня отсюда, Андрей.
В машине Подберезский, поглядывая в зеркальце на Рублева, сказал:
– Слушай, Иваныч, я тут с Гришей Бурлаковым созвонился, он говорит, чтобы я тебя к нему доставил.
– Ты ему все рассказал, что ли?
– А что, я Бурлаку, по-твоему, не мог сказать правду?
– Ну рассказал, так рассказал, назад уже ничего не воротишь.
– Так может, поедешь к нему? Он тебя своим сибирским целителям покажет, а они тебя на ноги поставят быстро. Отварами отпоят, витаминами откормят, будешь, как и прежде.
– Ты хочешь сказать, Андрей, козлом скакать начну?
– Ну, не козлом, а хоть мясо на костях немного нарастет. А то ты, действительно, как тот Кощей.
Слово «Кощей» как-то странно кольнуло сознание Комбата и тут же связалось с кличкой Бурый. И он очень ярко вспомнил весь эпизод на вокзале, вспомнил кожаную куртку Бурого, как совал его в унитаз и пускал воду, а затем, узнав адрес Альберта, ехал за город. Вспомнил и перекошенное ужасом лицо гомика-педофила Альберта, и на губах Комбата застыла недобрая улыбка.
– Иваныч, ты чего? – спросил Подберезский.
– Да так, Андрюха.
Комбат вытащил из внутреннего кармана серебряный медальон, дрожащими пальцами раскрыл его, посмотрел на улыбающегося Сережку.
– Я тебя обязательно найду, – произнес шепотом Комбат, – обязательно найду, Серега, обязательно! Всех этих сволочей найду, всю мразь найду. Им не жить, я тебе обещаю!
С того самого дня, как Подберезский привез к себе в тир Комбата, его заведение не работало. На двери появилась вывеска: «Тир закрыт по техническим причинам. Ведется капитальный ремонт».
– А что, в самом деле тир закрыт, Андрюха?
– Пострелять хочешь, Иваныч?
– Можно было бы, – как-то негромко произнес Рублев.
– Для тебя всегда открыт. Только, может, не надо?
– Надо, надо, Андрюха, пойдем. Только не держи меня за локоть, как беременную бабу, сам буду идти. Я же все-таки мужик и себя в руках могу держать.
– Ну, – обрадованно пробормотал Подберезский, открывая тяжелую дверь.
Комбат разделся. Он был худ и костляв.
– Выбирай оружие, я сам тебя буду обслуживать, Иваныч.
– Не надо, Андрей, ты это брось. Я же вижу, мишени висят.
– Куда же они денутся, висят, висят. Ты из чего пострелять хочешь?
– Из пистолета для начала.
Подберезский принес пистолет и ящик с патронами.
– Ну давай, – а сам встал за спиной Комбата, надев наушники.
Комбат с трудом поднял пистолет. Он держал его двумя руками, стоял, широко расставив ноги, и мрачно смотрел на мишени.
«Интересно, кого он там видит?» – задал себе вопрос Подберезский.
Комбат медлил, не нажимал на курок.
– Что-то не так, Иваныч? – громко, не слыша собственного голоса, спросил Подберезский.
– Так, так, все так, Андрюха, только вот глаза слезятся, пелена какая-то гнусная плывет и плывет.
Андрей Подберезский смотрел на Комбата, Который держал в вытянутых руках пистолет, но почему-то медлил стрелять. Что-то удерживало его от такого простого движения, как нажатие указательным пальцем на рифленый металл спускового крючка.
«Что же с ним?»
Обычно Комбат стрелял сразу, уж что-что, а это Подберезский знал. А сейчас Комбат морщился, моргал, желваки ходили под скулами.
«Да, сдал Иваныч, сдал. Ну, еще бы, не сдать, такое пережить Я бы, наверное, сдох», – мелькнули невеселые мысли в голове.
– Ну, ну, – шептал Комбат, покусывая и без того вспухшую, израненную нижнюю губу.
Пелена, плывшая перед глазами, не исчезала. Лишь на доли секунды появлялись в этой пелене, как в череде быстро летящих, несущихся по небу облаков, редкие разрывы.
И странное дело, в этих разрывах Комбат видел ужасные лица – рожи своих врагов, всех тех, кто его мучил, кто принес невыносимые страдания.
– Ну, суки, держитесь! – все тело Бориса Рублева дернулось.
Комбат стрелял без остановок. Когда патроны в обойме кончились, он продолжал держать пистолет в вытянутых руках, со ствола тонкой голубоватой струйкой стекал пороховой дым.
Подберезский подошел сзади к Рублеву, положил ладонь ему на плечо и затем заглянул в глаза, бездонно-пустые, как колодцы в пустыне.
– Худо тебе, Иваныч?
– Да, и не говори, Андрюха, не спрашивай. На, держи свою пушку.
Подберезский взял пистолет, рукоятка была мокрая, словно бы пистолет опустили в воду. С оружием в руках он зашагал к мишени. Результат Подберезского поразил: он подобного не ожидал. Ведь не может человек, уставший, измученный, по-настоящему больной, так хорошо стрелять. Центр мишени был изрешечен и изорван, все пули вошли в черный круг.
