— Это… мой… Это всё, что у меня осталось… от Венички…
Оказалось, правильно спросил! Не знаю, какие это навеяло ассоциации, но Наталья вдруг перестала плакать, как будто вся изнутри озарилась, встрепенулась и, подняв вверх указательный палец, со значением произнесла:
— Господи, как же это я не догадалась сразу… Это же… Это искупление! Так и должно быть! Господи, какая же я дура…
Тут она лучезарно разулыбалась и быстро-быстро поползла на коленях мимо кровати — к резному деревянному панно во всю стену.
Я с опаской отодвинулся к другому краю кровати: от этой прелестной проказницы можно ожидать чего угодно — вдруг её опять шиза посетила?
Наталья встала перед панно на колени и горячо прошептала:
— Иди ко мне, любимый. Помолимся вместе…
Я осторожно выбрался из-под одеяла и робко направился к панно. Любимый — это уже хорошо. Это лучше, чем скотина и животное. Но вопрос: куда тут молиться? На панно, что ли?
Я встал рядом с Натальей на колени, она хлопнула в ладоши и отчётливо произнесла:
— Молитва!
Панно с тихим жужжанием поехало в сторону и обнажило великолепный иконостас во всю стену: тут было штук двадцать старинных икон, антикварные поставцы с серебряными чашами для свечей, висели какие-то древние тряпицы с вышитыми золотом церковными символами…
Наталья зажгла свечи и принялась истово молиться, временами простираясь ниц и глухо стукая лбом о ковёр. Я сидел рядом, приложив руки к груди, любовался ею и размышлял.
Это было натуральное святотатство. Я бывал в церкви, знаю, что по чем. Девчата должны вставать на молитву как минимум в платках! А мы были совсем голые. Прости, Господи, — не моя инициатива, не моя…
Наталью, однако, наша нагота вовсе не смущала. Молилась истово и жарко, отрешившись от всего земного, говоря по-нашему — напрочь выпала из обстановки.
Без одежды она была даже лучше, чем в самых дорогих тряпках. Стройная, грациозная, ни капли лишнего жира, в общем, сложена, как богиня. Любой двадцатилетней дивчине есть чему позавидовать.
Пока она молилась, я, наблюдая за ней, опять проникся… Дождался, наконец, паузы: она перестала бормотать и на некоторое время застыла в коленопреклонённой позе.
Я взял её на руки и отнёс на кровать. Она покачала головой — как будто не хотела этого, но протестовать не стала, только хлопнула в ладоши и отчётливо произнесла:
— Стена!
Панно послушно поползло обратно.
В этот раз я был длителен и нетороплив, как полярная ночь, нежен и галантен, как Казанова и Дон Хуан, вместе взятые, и трогательно внимателен, ну просто как наше КГБ к диссидентам. Наталья была удивлена и обрадована — показалось мне, что ей вполне всё понравилось. В общем, реабилитировался…
Думаете, это всё? Как бы ни так!
Потом я решил ночевать здесь, и мы по этому поводу отправились на кухню, пить шампанское. Очень недурственное такое шампанское, французское, из личного погреба мадам Сенковской. Делает мир вокруг тебя приятным и розовым, веселит и развязывает языки. Особенно после третьей бутылки.
Я «развязался» настолько, что совсем оборзел и этак запросто спросил:
— Может, всё-таки объяснишь, какая кошка меж вами пробежала? Чего у вас там случилось год назад?..
Ожидаемых вариантов ответа было два: хороший и плохой.
Плохой: ты, конечно, парень ничего, но, извини, — это не твоё собачье дело. Не смей лезть в мою личную жизнь.
Хороший: понимаешь, год назад он сделал то-то и то-то, и теперь я за это испытываю к нему такие сложные чувства.
Получился вариант третий и совсем неожиданный.
Наталья бухнулась на колени, обхватила меня за ноги и слёзно взмолилась:
— Никогда не спрашивай меня об этом! Ты слышишь? Никогда!
— Но почему?
— Потому что ты умрёшь!!!
— Вообще-то в ближайшую пятилетку не планировал… С чего бы это вдруг?!
Наталья опасливо покосилась в сторону зашторенного окна и, силком опустив меня на пол (получилось так, что мы как будто бы укрылись за столом от притаившегося на улице снайпера), сбивчиво и горячо зашептала мне на ухо:
— Все умирают… Понимаешь? Они… Все! Все, кто хоть как-то прикасается к этому…
— Веничка — тоже?
— Веничка — да… Нет!!! Не надо об этом, я прошу тебя! Я не хочу… Понимаешь — ВСЕ!!!
— Но ты-то жива…
— Я — совсем другое дело! Меня они не тронут… А все… Кто хоть как-то… Я виновата, виновата!.. Не надо, не прикасайся ко мне, я проклята!!!
Глаза Натальи вдруг наполнились странной смесью страха и отвращения, она звонко, наотмашь, хлопнула себя ладошкой по правой щеке, потом по левой, раз, другой…
— На тебе, сука, на!!!
— Ладно, ладно… — Я попробовал обнять её, но она забилась под стол, вцепилась в ножку и истошно взвизгнула:
— Не надо!!! Я проклята — не прикасайся!!!
— Хорошо, хорошо… — Я отодвинулся на безопасную дистанцию — не хватало ещё, чтоб охрана на улице услышала и прибежала…
Однако не зря сюда психиатр ездит…
А я, пожалуй, свою задачу-минимум выполнил. Теперь Косте с Петрушиным и их коллегам осталась лишь самая малость: выяснить, кто это «все», от чего именно они умирают на ровном месте и к чему такому «этому» перед смертью прикасаются…
Лев Карлович Сенковский.
Сатир и бледненькие нимфы…
Люба ведала «убыточным» отделом социального фонда компании и помимо этого занималась организацией различных детских утренников для сотрудников, корпоративных вечеринок и банкетов. «Убыточный отдел» — это попросту бухгалтерия и учёт средств, отчисляемых на различную благотворительность. А досугом сотрудников никто заниматься не обязывал: это Люба сама, в добровольном порядке, как раньше говорили — на общественных началах. У неё это получалось как-то легко и непринуждённо, с искромётным задором, озорно и весело, как будто ей от рождения достался талант массовика-затейника.
Работа, между нами, — не бей лежачего. Раз в месяц выплаты и отчёт, в остальное время занимайся чем хочешь. Праздники, к которым обычно бывали приурочены утренники и вечеринки, случались не часто, времени свободного было хоть отбавляй, зарплата как у полноценного начальника отдела, кабинет, секретарь, служебная машина…
Хотя, может, и не от обилия свободного времени, а по каким другим причинам, но стала Люба попивать…
Лев Карлович тоже руку приложил, нехотя, по доброте душевной. Знал, что Люба обожает густой крымский мускат, периодически подбрасывал — ящиками, как водится, у неё в кладовке целая батарея стояла.
Сенковский навещал Любу всё реже. За последние годы она заметно обабилась, расплылась, формы её утратили былую прелесть и привлекательность. В общем, красавица-казачка как-то быстро и незаметно постарела…
Постель их уже не связывала: обычно пили вино, сидели рядом, как два примерных супруга, болтали о всякой всячине. Непонятно было вообще, зачем теперь «конспиративная квартира». Когда у вас такие отношения, можно уже ни от кого не таиться.
С каждым разом такие встречи для Сенковского становились всё тягостнее: Люба — умница, всё видела, понимала, прекрасно отдавала себе отчёт, что былого уже не воротишь… И не уставала горько сокрушаться по этому поводу.
— Старая я стала, страшная, — печально вздыхала Люба, глядя в зеркало. — Теперь уже всё — замуж не возьмёшь.
— Перестань, Люба, — успокаивал её Лев Карлович. — Для меня ты всегда будешь самой красивой и желанной…
— Да уж, желанной… Ты-то у нас ещё — орёл! Твою на днях видела, по телевизору… Красавица писаная! Эх, мне бы её годы…
— Да ну, какие там годы! На десять лет всего младше нас.
— На тринадцать, родной. На тринадцать… Тебе-то что… А для женщины это — целая вечность… Я тебе теперь уже совсем не нужна, милый… Спасибо, что не забываешь, не гонишь прочь…
В этом месте обычно начинались предательские дрожания губ, всхлипывания и пронзительные взгляды в окно, полные скорби и страдания. Сенковского это в буквальном смысле убивало:
— Люба, ну прекрати! Перестань сейчас же! Я всё помню, ценю, никогда не забуду… Ну что за чёрт… Лю-ба!!! Ну что ты, право… Терпеть не могу, когда ты плачешь!
— Прости, родной, прости… Утопиться, что ли, чтоб уже совсем не докучать тебе…
— Вот дура-то, прости Господи! Чтоб я больше не слышал такого! Ты поняла?! А то вообще перестану ездить…
А ведь и перестал-таки! Несколько раз подряд, когда приезжал навестить, Люба была крепко пьяна, вместо приятного общения получались сплошные причитания и слёзы. Кому такое понравится?
Теперь общались только в офисе. У Любы был этакий приятный обязательный пунктик: в рабочее время — ни грамма. Молодец, что и говорить. Зато уж после восемнадцати ноль-ноль — держите меня трое и мама не горюй…
В декабре две тысячи третьего, в последнюю, предновогоднюю неделю, Люба позвонила Сенковскому и пригласила на ужин.
