На следующий день политических не повезли в карьер. Дождь лил такой, что дороги за ночь раскисли и проехать по ним стало невозможно. Брезентовые робы промокли, едва люди успели добежать до столовой.
— Шабаш, мужики! Субботний дождь — это надолго. Он за день не закончится. Всю неделю лить будет. Хоть отдохнем теперь от карьера, — радовался Илларион.
Политические заметили в столовой оживление у воров. Те, впервые не оглядываясь на соседство с идейными, об амнистии говорили.
— Обещают ее большой провести. И не только для фартовых. Много под нее попадет. Так блатари говорят. Им с воли о том сообщили, — радовался Федор.
Амнистия… У кого-то из политических глаза загорелись. Может, повезет… У других — взгляд потух. Любого может коснуться амнистия. Но не идейных… А значит, ждать нечего. Сколько уж этих амнистий было! Все лишь для воров. Только фартовым облегченье выходило. Ну, бывало, кого-то из мужиков-работяг выпускали на волю, словно с перепугу. Но тут же привозили новый этап. И свежая партия, переполнив зону, стирала из памяти результаты амнистий.
И все же радовались политические. Пусть не они, но кто-то выйдет на свободу, уедет из зоны, простится с Колымой. Навсегда ли?
Амнистия… Каждому своя воля вспомнилась, свой дом и семья. И уж не до завтрака стало людям…
— Эй, контры! Чего хвосты опустили? Иль нюх посеяли? Волей пахнет! Может, и до вас доберутся наверху, вышвырнут всех под сраку мешалкой? Чтоб пайку казенную зря не изводили! Уж так и быть, разберем вас по малинам! В стремами, в шестерки, другого навара от вас не жди! — хохотали блатные.
— Да они на воле с голоду передохнут! Только трехать шустрые. На дело — слабы в яйцах. А нынче на воле «пахать» надо. Да так, что жопа в мыле, — поддерживали фартовые.
— Амнистия идет! Секете, падлы? Вострите копыта! И меньше залупайтесь! — оживились воры.
Глядя на них, и политические веселели.
В сыром от дождей бараке теперь все разговоры велись о предстоящей амнистии.
— Тебя дома ждут? — спросил Федор Балова.
Тот головой кивнул:
— Пока ждут. На что-то надеются. Жена так и пишет: покуда жив — верю, вернешься домой.
— Дети имеются?
— Взрослые стали. Две дочки. Работают. Из институтов их отчислили. Из-за меня. Но не сетуют. И не упрекают.
— А моя — скурвилась. Едва узнала, что инвалидом остался, другого нашла..
— Мои пишут, что тяжко жить стало. На нужду жалуются…
— А тебя ждут? — спросил Илларион Олега Дмитриевича.
— Нет. Никто не ждет. Некому ждать, — вздохнул Кондратьев тяжело. И добавил: — И возвращаться некуда…
— А я, когда освобожусь, вначале найду того стукача, какой меня засветил ни за хрен собачий. Пришибу его в темном углу, чтоб никто не видел, а после к своим смотаюсь, — послышалось совсем рядом.
— Уж коль тебя выпустят, то вначале стукача упрячут. Тебя ж оправдывать надо, а виновного — на твое место. Так что не свидишься ты с фискалом…
— Если их всех судить, никаких зон не хватит! Да и не тронут сучню! Они, как ржавчина, всюду въелись. Сверху донизу. Как чума, — вздохнул танкист Василий.
— Плевать на них! Вот вернусь на волю, уеду к своим в Полесье, в Белоруссию! Там — в лесах никакой заразы нет! Живут все в труде, не зная подлостей. До ближайшего сельсовета почти сотня верст. А самый главный стукач в тех местах — дятел. Всю жизнь лешакам на кукушек и сорок стучит. Да все без проку, — смеялся Мишка-партизан.
— А кто ж тебя засветил? Неужель в лесу фискалы тоже имелись? — спросил Илларион.
— Меня не в лесу. Меня в военкомате… Лучше б я туда не совался… Хотел матери друга своего помочь. Вместе с ним в партизанах были. Немцы убили, когда лес прочесывали… Мать его совсем одна осталась, — он поперхнулся дымом папиросы и откашлялся. — Хату я ей помог поднять. Чтоб не завалилась на голову. Ну и с пенсией хотел помочь. За друга… Чтоб не голодовала старая. Чтоб свою копейку на хлеб имела, — уставился в пламя топки и, помолчав, продолжил: — Вот там только и дошло до меня, что нужны были, покуда война шла. А чуть отлегло, прошло лихо, и лишними стали. Ладно меня, старую стыдить начали. Мол, работать надо, а не побираться. Нечего прикрываться сыном. Это еще доказать надо, что он в партизанах был. Ну тут я и взъелся! А чего, говорю им, доказывать, коль я с ней пришел? Иль не хватает моего подтверждения? И за что вы женщину обзываете? Она сына стране отдала! Ей пенсия положена на погибшего! Иль довести хотите, чтоб мать партизана попрошайничать пошла? Ведь она в колхозе всю жизнь работала. А колхозникам пенсий нет. Той, какую по стари начисляют, на хлеб не хватит! — осекся Мишка.
— И назначили ей пособие?
— Меня по матери послали. И ее — тоже. Я и вылепил. Мол, жаль, что в войну в лесу их ни одного не видел. И в армии. Не то бы… Знал, в кого палить. Чтоб не жирели у власти толстожопые кабаны, не обижали матерей наших… Ну, а вернуться домой мне уже не довелось. Настучал паскудный тыловик. Какой на войне одного дня не был. Накапал, что я угрожал ему и властям. Обзывал всех. Обещал собрать свою банду и свести счеты с местными властями. И много другого наворочал. Всего и не запомнил. И, видишь, ему поверили. Хоть дня не воевал. А мне — ни в одно слово! Но почему? Хрен их знает! Нешто стукачи властям нужнее нас — фронтовиков? — удивлялся Мишка.
— Ты ж говоришь, что опять туда вернешься. А если снова тебя за задницу возьмут?
— В лес уйду. Туда, где партизанил. Там всякий куст и кочка, что родные. Но вначале пущу красного петуха стукачу на порог. За всех нас — живых и погибших… За Колыму. За каждый свой день, что тут промучился. За друга и за мать. А уж потом в глушь уйду. Навсегда от людей. Не каждого из них в войну защищать стоило. И кровь проливать и терять жизнь не за всех надо было. Поздно я это понял.
— А как ты отделил бы на войне — за кого стоило, а за кого не стоило воевать? — удивился Илларион.
— Поначалу проверить надо было, кто от мобилизации спрятался, кто в тылах на броне жирел. Вытащить их следовало и бросить в нашу шкуру. Всех до единого, чтоб ни у кого язык не повернулся партизанских и солдатских матерей срамить. Оно, ведано, свое всегда больней болит и дольше помнится.
— Нет, Мишка, голубчик наш! Никто о наших матерях и женах не будет помнить. А все потому, что уже сегодня войну забыли. И горе… Иначе не сажали бы нас пачками ни за что. Каждым дорожили бы! И берегли, как сына, как защитника. Не искали б изъянов в больной душе, а лечили б ее заботой. Да только, вишь, забыли наше. А забывчивость всегда повторением беды наказывается.
— Ты это о чем? — прервал Иллариона Балов встревоженно.
— Да все о том. Случись нынче лихолетье, не приведись такого, некому станет защищать страну. Никто за нее не пойдет под пули, в окопы. Не заслонит собой. А все потому, что будет жить в людях, и не в одном поколении, горькая память о нас. Ее не вытравишь зонами, не выстудит Колыма! И даже стукачи перед нею бессильны. Она всех переживет. И останется черным клеймом на совести многих. Это плохо. Но неминуемо, неотвратимо.
Кондратьева даже в дрожь бросало от услышанного. Каждое слово обжигало злой пощечиной.
Стукач? Но ведь и он воевал. Не хуже других. Ни за кого не прятался. И тоже — с первого дня войны. Не отдохнул. Не переведя дух работать начал. Получалось не хуже, чем у других. А кто ему сказал спасибо? Кто заметил? Ни разу благодарного слова не сказали. И эти… хвосты распустили. Вроде на них весь свет держится. Только они воевали, они кормили, другие — захребетничали! Все работали! И он ночами не спал. Не о собственном кармане пекся. Самому мешка картошки на всю зиму хватило бы! О других думал. О всех. Для них старался, жил в деревне. И не жаловался. Хотя мог бы устроить судьбу иначе. Но не спорил. Работал, где велели. Хоть чем он хуже этих? Грозят, ноют, всех грязью поливают. Все плохи! Мало им внимания, не хватило заботы? Обидно за все пережитое? А он — Кондратьев — мало перенес? Теперь — западло?
Олегу Дмитриевичу стало не по себе. Он лег на шконку. Хотел уснуть. Но даже сон не сжалился.
Давно в бараке тихо стало. Спят зэки. Пользуются непогодой. Отдыхают.
«Пора», — говорит себе Олег Дмитриевич и, тихо, неслышно встав, взял в руки сапоги и, обувшись за дверью, вышел в беспросветный дождь, направился к оперчасти.
Несколько раз он останавливался, вслушивался, но нет, никто не шел за ним по следам.
— Неужели раньше не могли прийти? В такую ночь даже звери спят. Что случилось у вас? — удивился оперативник.
Олег Дмитриевич рассказал ему о слухах об амнистии и последнем разговоре в бараке.
— Ни Колыма, ни сроки ничему не научили. Так и сказал, выйду, подпущу красного петуха в избу, — рассказывал о Мишке. Не забыл Иллариона: — Говорил, что страну некому будет защищать. Потому как потомки нас станут помнить. И не захотят рисковать…
