– Тьфу! Как маленький, честное слово! Скажи лучше, что все это означает? Надеюсь, это не ты устроил здесь филиал Куликовской битвы?
– О поле, поле! Кто тебя усеял мертвыми костями? – задумчиво продекламировал Глеб. Вид у него был усталый и осунувшийся, на подбородке темнела проступившая за ночь щетина.
– Вот я и спрашиваю: кто?
Глеб невесело рассмеялся.
– Вы обо мне слишком хорошего мнения, Федор Филиппович, – сказал он. – Или слишком плохого. Разве такое по плечу одному человеку?
– Да кто тебя знает, – устало отмахнулся Потапчук. – С тебя станется... Слушай, пойдем под крышу, капает ведь!
– В бункер ходить не надо, – посоветовал Глеб. – Уж лучше под дождем... Или пойдемте в мою машину.
– А что в бункере?
Слепой поморщился.
– Головешки, – сказал он. – Расстреляли, забросали гранатами, облили бензином, заложили взрывчатку – словом, сделали все, что могли. Они бы и стены, наверное, снесли, да ядерной боеголовки под рукой не оказалось, а обычная взрывчатка этому бункеру вроде легкой щекотки...
– То есть...
– То есть, Федор Филиппович, в бункере не осталось ничего, что можно было бы идентифицировать. Неприглядное зрелище, и пахнет скверно, так что, если хотите, идите туда сами, а я лучше тут постою. Это была зачистка, товарищ генерал, и произвели ее очень тщательно.
– Гургенидзе?..
Глеб выразительно пожал плечами.
– Скорее всего был в бункере. Клыков говорил, что он там прямо-таки поселился, даже воздухом подышать не выходил, все писал что-то... Там, я думаю, и остался. Клыков, по крайней мере, там, в тамбуре. Погиб на боевом посту – всю голову разнесли из автомата, в упор. Только по шраму на глотке и опознал. У него вот тут, – Глеб провел большим пальцем чуть пониже кадыка, – тонкий такой шрам, как у Остапа Бендера после бритвы. Я спрашивал откуда, и он мне сказал, что это чеченцы ему на память оставили. Добрались-таки они до него, надо же...
– Не понимаю, откуда здесь кавказцы, – сказал Федор Филиппович. – И почему ты так уверен, что это именно чеченцы?
– А вот это, товарищ генерал, самое интересное, – сказал Глеб. – Я тут встретил еще одно знакомое лицо. Пойдемте, покажу.
Он подвел Потапчука к одному из тел. Человек в полевом камуфляже и легком бронежилете, весь увешанный гранатами и подсумками, лежал на спине, глядя в хмурое небо широко открытыми глазами. Дождевая вода скапливалась в глазницах, переполняла их и двумя тонкими ручейками сбегала вниз по заросшим черной щетиной щекам, отчего казалось, что мертвец плачет. Поза убитого еще издали показалась Федору Филипповичу странной: он лежал, подсунув под себя обе руки, как будто перед самой смертью получил хорошего пинка пониже спины и еще успел схватиться за пострадавшее место.
– С ума сойти! – выдохнул генерал, стоило ему только взглянуть в лицо убитого. – Да это ж Асланов!
– Гюрза, – подтвердил Глеб. – Вот и отпала необходимость за ним гоняться по всему свету. Отгулял, джигит, отпраздновал...
– Ничего не понимаю, – пробормотал Федор Филиппович.
– Сейчас поймете, – пообещал Слепой, легко опускаясь на корточки рядом с убитым. – Обратите внимание: в отличие от всех остальных у него прострелены только ноги – обе, как будто он убегал, а ему полоснули по ногам из автомата. А потом... да вот, взгляните.
Отложив в сторонку свой "штурмгевер" ("Раритет, блин", – подумал Федор Филиппович), Глеб перевернул убитого на живот. Теперь стало понятно, почему он лежал в такой странной позе: руки у него были связаны за спиной обрезком брезентового ремня. Потапчук заметил, что Глеб не ошибся: действительно, обе штанины убитого ниже колен были разодраны пулями и свисали кровавыми лохмотьями. "И этого в спину, – подумал генерал, – да еще и руки связаны... Господи, да что тут было?!"
– Ну, теперь видите? Да не сюда, на затылок смотрите! Видите?
Федор Филиппович увидел, и ему нестерпимо захотелось закурить. На голове убитого, позади и немного ниже левого уха, волосы слиплись в кровавый колтун.
– Эксперты, конечно, скажут свое слово, – будто издалека, донесся до него голос Слепого, – но я и сам могу вам сказать, что это не пуля, а какой-то тупой и тяжелый предмет... вроде кастета. Вам это ничего не напоминает?
– Вот сволочь, – с трудом шевеля онемевшими губами, произнес Федор Филиппович и полез за валидолом.
* * *
Денек выдался пасмурный, будний, так что народу на дачах было совсем мало – так, горсточка старух, которых любящие дети по весне вывозили за город и держали здесь до самых холодов, отдыхая от их присутствия. Мелкий моросящий дождик, который начался еще до рассвета, даже не думал прекращаться, и тарахтящая, бренчащая, как наполненное гайками жестяное ведро, бледно-зеленая "Ока", остановившаяся у ворот дачи Федора Лукича Самойлова, вся поблескивала от воды, будто лакированная. В углу ветрового стекла красовался ярко-желтый квадрат со стилизованным изображением человека в инвалидном кресле; точно такой же квадрат, означавший, что машиной управляет инвалид, был прилеплен к заднему стеклу. Увидев этот драндулет из окна, Федор Лукич схватился за голову: похоже, старик окончательно спятил, раз явился сюда среди бела дня, да еще на такой приметной машине!
"Ока" продолжала тарахтеть у закрытых и запертых на замок ворот. Из нее никто не выходил – слава богу, у старого орангутанга хватило ума хотя бы на это. Медлить, однако, не следовало. Федор Лукич быстро вынул из тайника в камине пистолет – тот самый, что был обещан Гюрзе, но так ему и не достался, – сунул его за резинку шортов, набросил на плечи просторную ситцевую рубашку и, на ходу застегивая пуговицы, выбежал во двор.
Он отпер замок, в последний раз проверил, не выпирает ли из-под рубашки пистолет, и распахнул ворота настежь. "Ока" газанула, окутавшись облаком вонючего грязно-белого пара, рывком выскочила из глубокой глинистой, уже начавшей раскисать и наполняться водой колеи и медленно, аккуратно въехала во двор, а оттуда – прямо в распахнутые ворота гаража. Федор Лукич закрыл и запер ворота, повторил ту же операцию с воротами гаража и включил в гараже свет.
Сиверс уже заглушил двигатель и в данный момент, кряхтя, выбирался из своего "гроба на колесиках", как он сам его называл. "Ока" была оборудована ручным управлением, и ни одному инспектору ГАИ при виде торчащих вокруг руля дополнительных дуг и рычагов в сочетании с заметным даже в темноте горбом ни разу не пришло в голову поинтересоваться, в действительности ли водитель является инвалидом. Сиверс мастерски умел изображать несчастного и убогого, а на заднее сиденье клал пару потрепанных костылей. Так что стоило ему жалобно взглянуть на гаишника и протянуть документы трясущейся, жутко вывернутой в запястье рукой, как его немедленно отпускали ко всем чертям – что с него возьмешь, с инвалида...
– Ты спятил, – сказал Самойлов, пожимая сухую длинную стариковскую ладонь. – После такого дела являться прямо ко мне...
– А к кому же еще являться? – возразил Сиверс. – Я ведь, Феденька, по твоей милости без кола, без двора остался, от дождя укрыться негде, негде головушку преклонить... Да ты чего так разнервничался-то? Подумаешь, машина по пустому поселку проехала... Кто ее видал, кроме пары бабусь? И потом, я же мертвый, не забывай.
– Ладно, – проворчал Федор Лукич, – пойдем в дом.
– Пойдем, Феденька, пойдем, милый. Водочка-то у тебя в запасе осталась?
– А есть что праздновать?
– Есть, как же не быть!
Самойлов открыл дверь, ведущую из гаража прямо в дом, пропустил Сиверса вперед и выключил в гараже свет.
– Поводов, Феденька, сколько хочешь, – бодро семеня в сторону кухни, говорил горбун. – Нынче ночью столько народу полегло, что, если каждого отдельно поминать, никакой водки не хватит. Эх, и дело было, Федя! Лихое дело! Дорогой ты мой товарищ! Разве ж я думал, что еще разочек доведется в таком деле поучаствовать! Вот спасибо тебе, родимый, порадовал старика!
– Так все прошло удачно? – спросил Федор Лукич и, запустив руку под рубашку, положил ладонь на рукоятку пистолета.
Сиверс неожиданно остановился и резко обернулся. Федор Лукич выпустил пистолет и шумно поскреб ногтями живот.
– Удачнее не бывает, – сказал горбун и посторонился, прижавшись к стене. – Проходи, Феденька, ты тут хозяин, тебе и карты в руки – где водочка, где закусочка, тебе виднее...
"Старая сволочь", – подумал Федор Лукич и, недовольно бормоча что-то насчет китайских церемоний, протиснулся мимо Сиверса на кухню.
– Садись, – предложил он, открывая холодильник, – рассказывай.
– Да что ж рассказывать, Федя, – вздохнул тот, усаживаясь на табурет и кладя локти на стол. – Кончилась наша с тобой работа, вот и весь сказ. Вольные мы теперь пташки, потому как от объекта нашего одни горелые стены остались. На них бы еще парочку автографов нацарапать, и был бы вылитый Рейхстаг.
