Все три события — случайная смерть тамбовского гастролера Фенечки Заики, заколотого обезумевшими панками на Гоголевском бульваре; заказное убийство Серегина, особы, приближенной к государю, а также жестокая мочиловка кавказцев в стриптиз-баре «Зембаго», где кроме Гаты Атабекова и его племянника пострадали в перестрелке еще пятнадцать человек, — эти три рутинных для обновленной Москвы события могли показаться разрозненными и не связанными между собой кому угодно, но только не генералу Самуилову, сидевшему в служебном кабинете перед разложенными на столе схемами, какими-то записями, разбросанными веером фотографиями, сосал погасшую трубку и чему-то отрешенно улыбался. Он слишком устал за это лето, двухтысячное от рождества Христова, потому пользовался каждой удобной минуткой, чтобы расслабиться и помечтать. Около десяти лет назад, когда он начал собирать и систематизировать свое секретное досье, ныне уместившееся на сотне дискет, готовя материалы для грядущего Нюрнберга, он еще надеялся, что доживет до судебных процессов и сможет выступить полноценным свидетелем преступлений разноплеменных негодяев, сумевших за короткий срок, под неумолчный крик и ор о демократии и свободе, слопать великую страну со всеми потрохами. Теперь он больше не надеялся. И дело не в сроке его жизни, приближавшейся к концу, и не в масштабе разора, казавшегося необратимым; генерал все чаще погружался в сомнения мистического или, если угодно, мировоззренческого свойства. Он разуверился в своем народе, в так называемых россиянах, которые год за годом послушно плясали под дудочку лицемерных кровососов, провозглашали палачей чуть ли не святыми, поднимали на щит грабителей и, не сопротивляясь, добровольно ссыпали последние гроши в их бездонную мошну; но в то же время генерал испытывал перед этим впавшим в духовный маразм народом несвойственный ему прежде почти священный трепет. Все не так просто, думал Самуилов, и кто он такой, чтобы судить о нации, будучи всего лишь одной из многих миллионов ее молекул. То, что сотворено в России, не могло произойти по воле всяких Чубайсов и Черномырдиных, даже если предположить, что их направляло пресловутое мировое сообщество. Никаким человекоподобным существам такое не под силу. Тихое умерщвление сограждан, лишение могучей нации всех моральных укреп… А что, если это действительно чаша кары Господней, поднесенная России за какие-то космические грехи, и русский народ осознал это и, в отличие от заносчивых, недалеких упрямцев, вроде него, готов спокойно испить ее до дна?
Мечты генерала теперь сводились к тому, чтобы российские плакальщицы-старушки вымолили у Господа милости не губить их вчистую, оставить малый клочок земли для развода, и чтобы в заповедный аквариум попали два его светлооких внучонка, запоздалые цветики вольного рода…
Смутно улыбаясь, он связался по коду с полковником Саниным.
— Паша, ты, дружище?
— Так точно, Иван Романович.
Санин подумал: забавная привычка у старика. Как будто по этой волне мог ответить кто-то другой.
— Говорят, жениться надумал, Паша?
— Уже донесли? Не знаю, как избавиться, Иван Романович. Посоветуйте, как опытный сердцеед.
Генерал обращался к нему только по делу, любопытство его могло быть только деловым и не сулило ничего хорошего, поэтому Санин насторожился.
— Папаня ейный как смотрит на вашу связь?
— Я ему пожаловался, да это бесполезно. Помните, я вам говорил? Он дочуркой не управляет.
— Прости, Паша, за личный вопрос. Что, действительно крепко зацепила?
— Что-то вроде ведовства, Иван Романович. Но я управлюсь.
— Будь добр, голубчик, управься. От маленькой девочки могут быть большие неприятности.
Санин промолчал: нотаций он не терпел ни от кого.
Уже другим тоном, сухим, отстраненным, генерал продолжал:
— Знаешь Сережу Лихоманова из «Русского транзита»?.. Свяжись с ним. Он в курсе. Начинаем операцию «Двойник». Вопросы есть?
У Санина был вопрос.
— Регламент операции уточните, пожалуйста.
— Без регламента, — сказал генерал. — По собственному усмотрению.
— Есть по собственному усмотрению, — отчеканил Санин.
2. МАЛЕНЬКОЕ СВЕДЕНИЕ СЧЕТОВ
Двадцать пятый километр, дачный поселок архитекторов — березовая роща, наливные пруды, поля, засеянные низкорослой пшеницей; неподалеку деревенька Ручьевка, аккуратная, домов на пятьдесят — с палисадниками, фруктовыми садами, с лавочками у заборов, с двумя крепкими колодцами, с электричеством и газом, с благообразными старушками в платочках, с трезвыми мужиками, — такое впечатление, что чудом миновало деревеньку мамаево нашествие.
Сперва вели наблюдение из деревни, там обосновался под видом бродячего дачника оперативник из «Варана», некто по фамилии Чубукин, — с неделю маячил по окрестным угодьям, забредая невзначай и к архитекторам, где свел уже парочку полезных знакомств. Больше всего он дорожил завязавшейся дружбой с уже немолодой, одинокой архитек-торшей Антониной Васильевной, которая жила на даче безвылазно, зимой и летом и, разумеется, о каждом обитателе поселка знала всю подноготную. Степан Чубукин, расторопный, красноречивый сорокалетний ходок, всесторонне подкованный, для очередного визита купил в коммерческом ларьке кремовый торт, а также расстарался с букетом бледно-розовых георгин, и после приятного чаепития хозяйка, недолго сомневаясь, предложила галантному отпускнику переселиться к ней во флигель, чем мыкаться в деревне, где образованных людей днем с огнем не сыщешь. При этом двусмысленно добавила, что это не накладывает на него никаких обязательств. Чубукин никогда не обременялся подобного рода обязательствами, но по долгу службы связался с полковником и испросил разрешения на переезд, но получил твердый отказ.
— Опять ты за старое, Степа, — беззлобно пожурил Санин. — Забыл, к чему приводят неразборчивые связи?
— Как забудешь? — дерзко ответил оперативник. — Каждый день пример перед глазами.
Однако перед добрейшей Антониной Васильевной пришлось неубедительно оправдываться, дескать, уплатил за деревенский постой вместе с харчеванием за две недели вперед. Женщина если и расстроилась, то виду не подала.
Про интересующую его дачу (через три дома от ее хором) рассказала следующее. Дача принадлежит знаменитому архитектору Емельяненко, но последние годы он в ней практически не живет. Объяснялось это, по разумению Антонины Васильевны, его материальным положением. Теперь многие, кто не научился лизать задницу новым властям, изворачивались, как могли, в частности, сдавали дачи на лето. Кушать хочется при любом начальстве.
— Мне пенсии хватает, — похвалилась Антонина Васильевна, — Да и огородом спасаюсь. У уважаемого Данилы Сидоровича три жены в Москве и Питере, завел, когда еще был в фаворе, а теперь поди-ка всех обеспечь. Колбаска-то нынче кусается.
Чубукин осторожно поинтересовался, кому же это академик так удачно сдал дачу, что хватает на три семьи.
— И не говорите, Степан Тархович. Нашел-таки богатеев. Года два как пустил. Чрезвычайно привередливые господа, никто их толком и не видел. Они первым делом забор возвели, только поглядите, не забор, крепостная стена. Деньжищ поди вбухали — страсть. Еще собак завели — трех чудовищных питбулей. Мы близко подходить боимся. Хотели жалобу писать, да кому ее теперь подашь?
— На что жалобу?
— Как на что, Степушка? — от сорвавшегося невзначай ласкового обращения хозяйка порозовела, смутилась. — Ничего, что я так назвала, по-домашнему?
— Как же еще меня называть, Тонечка… Так на что жалуетесь? Стена высокая?
— Стена — это их дело. Собаки! Зачем таких собак держать, они всех кошек уже передавили. А по ночам как воют, вы бы послушали, Степушка! Будто волки.
— Да, оказия, — посочувствовал Чубукин. — Что же делать… Может, с ними по-хорошему поговорить, попросить?
— Как же, станут они с нами разговаривать. Да и на каком еще языке с ними объясняться?
— Неужто иностранцы?
— Иностранцы, вероятно. То ли китайцы, то ли японцы.
— Откуда же вы знаете, что китайцы, если их толком не видели?
— Ну как же, Степушка, на машинах шастают туда-сюда, через стекла видно, что китайцы. Или японцы. Но не наши, нет. Наши там в основном в обслуге, как и везде.
Вдоль двухметрового каменного забора с контрфорсами и бойницами Чубукин пошастал, но ничего не вынюхал. Разве что послушал, как с внутренней стороны, следя за каждым его шагом, утробно рычали хищные питбультерьеры. Действительно, жутковато. Но сам забор только с виду неодолимый, ловкому человеку перемахнуть — пара пустяков.
Постоял и возле металлических ворот с теленасадкой на стойках и со сторожевым домиком. Вскоре оттуда вышел вальяжный, не такой уж молодой охранник в спецназовской одежке, с распахнутой на груди тельняшкой — нож на поясе, автомат на боку. Хмуро окликнул Чубукина:
